Блаженные шуты - Харрис Джоан

Как я и думала, Лемерль наедине с дочерью меня не оставил. Он сидел, отвернувшись, в нескольких ярдах от нас на прибрежном каменном валу. Видно, Флер немного сковывало его присутствие, но я отметила, что теперь она не так бледна, что поверх серого платьица у нее повязан чистый красный фартук, а на ногах деревянные сабо. Встреча была и сладкой, и горькой; Флер уже разлучена со мной чуть больше недели и к разлуке стала привыкать, сиротский взгляд исчез, появилось нечто непонятное и пугающее. Даже за такой короткий срок она явно стала другой, повзрослела; если ничего не изменится, через месяц совсем станет на себя не похожа, это будет уже чужой ребенок, лишь отдаленно напоминающий мою дочь.

Я не осмеливалась спросить, где ее держат. Просто прижала к себе, зарылась лицом в ее волосы. Они чуть пахли сеном, и мне подумалось: не на ферме ли? Впрочем, пахло от нее еще и хлебом, значит, это может быть и пекарня. Я рискнула взглянуть на Лемерля, который, казалось, погруженный в свои мысли, смотрел на волны прибоя.

— Ты не хочешь познакомить меня с этим господином? — произнесла я наконец, кивнув на седого.

Казалось, старик не слышит. Как и Лемерль.

— Я бы хотела все-таки его поблагодарить, — продолжала я, — если это он заботится о тебе.

Лемерль со своего наблюдательного пункта замотал головой, даже не потрудившись обернуться.

— Ну-у-у... Может... Я сегодня вернусь домой?

— Не сегодня, солнышко. Но скоро. Обещаю тебе.

Я выставила знак от сглаза.

— Ладно! — Флер тоже растопырила свои пухлые детские пальчики. — А Яник меня плеваться научил. Хочешь посмотреть, как получается?

— Не сейчас, прошу тебя. А кто такой Яник?

— Один мальчишка. Он хороший. У него кролики есть. Ты принесла Муш?

Я отрицательно покачала головой.

— Смотри-ка, Флер, какая красивая лодочка! А там, где ты живешь, есть лодки?

Кивок Флер и взгляд Лемерля с каменной стены.

— А ты бы хотела, Флер, прокатиться на лодке?

Она отчаянно замотала головой, так что запрыгали шелковые кудряшки.

Я упорно не отставала, стараясь не упустить случай:

— Ты сегодня сюда на лодке приплыла? Да, Флер? Или по дамбе пришла?

— Прекрати, Жюльетта! — оборвал меня Лемерль. — Или я устрою так, что она больше сюда не придет!

Флер сверкнула на него глазами:

— Я хочу еще прийти! Хочу обратно в монастырь, там кошка и цыплята.

— Ты вернешься туда! — Я обняла Флер, едва сдерживая слезы. — Обещаю тебе, Флеретта, ты вернешься!

По дороге домой Лемерль был необычайно со мной обходителен. Посадил позади себя на лошадь и некоторую часть пути все пускался в воспоминания о былых временах, об Элэ, о Ballet des Gueux, о Париже, о Пале-Рояле, о Grand Carnival, Théâtre des Cieux, о триумфах и невзгодах прежних лет. Я говорила мало, что, казалось, его не смущало. Возвращенные к жизни звуками его голоса веселые призраки прошлого витали над нами. Пару раз я даже готова была рассмеяться; странная, незнакомая улыбка застыла у меня на губах. Если бы не Флер, я позволила бы себе рассмеяться. Но впереди сидел мой враг. Он был для меня — как дудочник из немецкой сказки, избавивший город от крыс, затем, когда горожане не заплатили ему за услугу, увлекший их детей под звуки своей дудки прямо в разверстую преисподнюю, и их крики потонули под землей. А ведь как приплясывал, какую веселую песенку наигрывал им...

27 июля, 1610

Когда мы вернулись, в монастыре царил полный переполох. Мать Изабелла поджидала нас у сторожки, бледная, встревоженная. Сказала, что у них происшествие.

— Что случилось? Что? — озабоченно спросил Лемерль.

— Было явление! — с трудом выговорила Изабелла — Нас искушали дьяволы! Сестра Маргерита молилась в часовне. За упокой души моей п-предшественницы. За упокой души М-матери Марии.

Лемерль молча слушал ее спотыкающийся рассказ. Настоятельница рассказывала сбивчиво, отрывисто, то и дело повторяясь, как бы сама пытаясь постичь смысл происшедшего.

Маргерита, все еще взбудораженная после утренних событий, отправилась одна в часовню молиться. Преклонила колени на маленькой prie-dieu[48], стоявшей перед закрытой дверью в крипту. Прикрыла глаза в молитве. Через какое-то время ее отвлек металлический звук. Открыв глаза, она увидела у входа в крипту фигуру в коричневом плаще монахини-бернардинки с белой льняной манишкой. Лицо было скрыто под накрахмаленным кишнотом.

В тревоге вскочив, Маргерита крикнула монахине, чтоб та назвала свое имя. Но от страха колени подкосились, и Маргерита осела на пол.

— Отчего ты так испугалась? — удивился Лемерль — Верно, это был кто-то из наших престарелых сестер. Например, сестра Розамонда или же сестра Мари-Мадлен. Каждая иногда, особенно в жаркую погоду надевает кишнот.

— Теперь его не надевает никто! — выпалила Мать Изабелла. — Никто!

Но на этом рассказ не закончился. Отвороты белого головного убора, манишка, даже руки неведомо откуда возникшей монахини были забрызганы кровью. Мало того, — тут Мать Изабелла даже перешла на шепот — крест монахини-бернардинки, обычно нашитый спереди, был сорван, следы ниток еще можно было разглядеть на забрызганном кровью батисте манишки.

— Это была Мать Мария, — холодно отрезала Изабелла — Мать Мария, восставшая из мертвых.

Не сдержавшись, я сухо бросила:

— Все это выдумки! Вы же знаете Маргериту. Ей вечно всякое чудится. В прошлом году привиделось, будто из трубы пекарни вылетают черти, — а там под крышей свили гнездо обыкновенные галки. Люди с того света не возвращаются.

— А вот и нет, возвращаются! — резко, с детским упрямством перебила меня Изабелла. — Мой дядя, епископ, сталкивался с подобным много лет назад в Аквитании.

— С чем же? — Насмешку скрыть мне не удалось. Изабелла метнула на меня взгляд, явно прикидывая, какую еще епитимью наложить на меня теперь:

— С черной магией!

Я в изумлении уставилась на нее, не зная что и сказать.

— Такое не укладывается в голове, — произнесла я наконец — Матушка Мария была женщина добрейшая, праведнейшая. Как это можно, чтобы...

— Лукавый может принимать разные обличья по своему усмотрению, — холодно припечатала Изабелла. — Все эти знаки — осквернение кровью, мои сны и теперь это дьявольское явление... Какие могут быть сомнения? Какие еще нужны доказательства?

Слушать это было выше моих сил:

— Человек с больным воображением способен видеть то, чего на самом деле нет. Если бы не только Маргерите явилось это... видение, то...

— Вот именно, не только! — победно прозвучал детский голосок. — Это видели все. Все мы.

В этом вполне можно было усомниться. Скорее всего, вопли Маргериты услыхали находившиеся где-то поблизости монахини, в том числе и сама Мать Изабелла. Вбежав после слепящего солнца в темную часовню и не успев свыкнуться с полумраком, что могли они явственно разглядеть: фигуру? монашеский белый головной убор?.. При их появлении тень якобы метнулась и скользнула в крипту. К тому моменту в церковь вбежало еще несколько монахинь. Потом каждая клялась, что и она что-то видела, видали даже те, кто застал лишь полный переполох. Попалась одна очевидица, которая вообще весь день работала в поле. Но Мать Изабелла, вооружившись распятием и фонарем, с семенившими за нею Маргеритой и Томасиной, вошла в крипту, чтобы проверить, нет ли там кого, предварительно заперев дверь, чтобы никто из смертных не проскользнул. Поиски не дали результатов. Призрака монахини обнаружить не удалось. Но на могиле Матушки Марии, печать на которой была цела и известка еще не застыла, обнаружились следы жидкости кровавого цвета со сладковатым запахом, обагрившей и монастырскую воду, и вытекала она явно из-под каменного склепа, где стоял гроб с Матушкой Марией...

Лемерль, приняв озабоченный вид, настойчиво приказал немедленно осмотреть место происшествия. Я вернулась к своим обязанностям. Мать Изабелла была явно недовольна, что я сопровождала Лемерля в Барбатр, — хоть и приняла скрепя сердце его заверения, будто я была нужна, чтобы отнести еду и лекарства бедным людям; меня отослали работать на кухню, чистить овощи для вечерней трапезы. Там у меня было достаточно времени, чтобы обдумать происходящее.

Слишком много выходило совпадений. На прошлой неделе я отправилась в Барбатр, и Перетта на несколько дней исчезла. На этой неделе Маргерите явилось видение, и снова в мое отсутствие. И оба раза я была с Лемерлем. Специально ли он это подстроил, чтоб я не смогла помешать? Несомненно, окажись в монастыре, я попыталась бы как-то вмешаться в оба события. Все-таки зачем ему все это? Обычный розыгрыш, говорил он, давая мне красящие таблетки для колодца. Так и явление монахини, скрывавшей лицо, возможно, очередной подстроенный розыгрыш? Вполне вероятно, что в этой комедии принимала участие Клемент. Но в чем смысл этой череды жестоких розыгрышей? Ясно, что не в его интересах привлекать внимание к монастырю или к самому себе. Но ведь Лемерль чертовски хитер. Если что замыслил, значит, зачем-то ему так нужно. Зачем — как ни билась, понять я не могла. Если бы мне удалось выяснить, кто выступил в роли призрака и как ему удалось будто сквозь землю провалиться... Но эта проказа и так уже возбудила к себе столько внимания, и поэтому будут молчать те, кто мог бы хоть что-то сказать. Может, и это он также просчитал? И сколько еще мелких почестей раздал он, сколько мелких льгот насулил? И сколько прислужниц у него среди нас? И кто они? Альфонсина? Клемент? Антуана? Я?