Загадка золотого кинжала (сборник) - Фергюс Хьюм

Уотсон был в Симле, когда услышал, что на помощь радже Оадпура[23] отправляют войска – и немедленно поспешил в Оадпур. С собой он вез уйму рекомендательных писем от господ, жаждавших наконец от него избавиться, к господам, совершенно не желавшим оказывать ему какие-либо услуги. Однако его наивность и простодушный интерес ко всему на свете вскоре сделали его своим для нас – или то сделала мягкая и мудрая улыбка его дочери?

Эта улыбка словно говорила: вот я знаю нечто, вам неведомое, – и все как один мы отчаянно желали постичь, что же именно. Я, впрочем, не преуспел.

Военным врачам в принципе не дано преуспеть в такого рода полковых соревнованиях, поскольку они, как правило (и я не был исключением), бедны как церковные мыши.

Зато иногда Берта танцевала со мною – как тогда, на случайном балу в посольстве.

– Еще разок? – спросила она, выдав помянутую гениальную мысль.

И вручила мне бланк Его Королевского Величества канцелярии, служивший программкой мероприятия.

Я на седьмом небе от счастья схватился за карандаш. Ведь говорят же люди, что порой женщины дарят свою благосклонность людям бедным и незначительным!

Правда, едва ли это были женщины, подобные Берте Уотсон.

Я и помыслить не мог, что она может предпочесть меня, скажем, майору Лемезюрье-Грослену (который был наделен массой достоинств, среди которых богатство было отнюдь не единственным) или Остину Грэму… Особенно Остину Грэму.

Ходили слухи – несомненно, пущенные нашими дамами, способными учуять самый тонкий аромат интриги, – что между Грэмом и Бертой Уотсон возникло… своего рода взаимопонимание. Что ж, она никогда не улыбалась на его слова так мягко и мудро, как на слова всех остальных, – но и только. Большего я не замечал.

Наверное, она полагала его умнее себя; наверное, была в этом права.

Грэм был умнейшим из нас – и храбрейшим. Мне он говорил, что делал деньги, а теперь решил сделать себе имя на этой маленькой победоносной войне.

Был он хорош собой, невозмутим и в любых обстоятельствах выглядел тем, кем и являлся: потомком древнего и славного рода.

Мы дружили – нам выделили одну квартиру в некоем подобии сторожки перед дворцом раджи. Потому я знал, что Грэм, будучи командиром подразделения, работает день и ночь и что у него есть замечательный план подавления мятежа одной внезапной атакой на крепость в двадцати милях от нас, где засел «претендент».

– Вы знаете, мне кажется, – бросила Берта, когда я со всей старательностью вписал свое имя в правительственный бланк, – что это все просто… как вы, британцы, говорите, «демонстрация силового превосходства». Не настоящая война. Вы не собираетесь сражаться. Все слишком тихо, слишком ровно: торжественные молебны, обмен визитками, суаре-дансан…

Она посмотрела на меня – и, будь мне ведома хоть одна военная тайна, я выдал бы ее немедля.

– А вы, значит, все же собираетесь воевать, – заключила она со спокойствием в голосе удивительным и пугающим.

У нее, кажется, не было никаких оснований вывести это, ведь я не сказал ни слова. Лишь позже я осознал, что меньше всего усилий требует ложь невысказанная.

– Видите ли, я всего лишь полковой врач. Как ни странно, бригадир не посвящает меня в свои замыслы, – ответил я.

– Я хорошо знаю войну… – помедлив, начала она.

Промедление было вызвано неудачно расстегнувшейся пуговицей ее длинной перчатки, которую прекрасная Берта все пыталась застегнуть.

– Позвольте помочь? – со всем пылом юности я бросился на помощь.

– А? Да, конечно, если вам так хочется… Так вот, – продолжила она с той спокойной уверенностью, которой я с тех пор настолько не доверяю, – если бы я была ответственна за операцию, я бы так и делала – давала балы, обменивалась визитками, устраивала бы молебны. Ведь здесь полно шпионов. Даже слуги – они легко могут читать всю корреспонденцию и доносить ее содержание Как-его-там-хану. И в итоге план кампании будет известен ему не хуже, чем самому бригадиру.

– Уверен, это не так, – возразил я. – Грэм держит все письма в аптечке, запертой в дорожном чемодане, крышка которого наглухо завинчена.

– Вот как? Что ж, лучше, как это говорят у нас в Америке, перебдеть, да? Ну так вот, как я говорила, будь я начальником операции, я бы так и делала – убедила Как-его-там-хана, что это все только демонстрация силового превосходства, а потом – один ночной марш, и еще до рассвета устроить ему янки-дудль[24] во все поля.

Она посмотрела на меня, уверенно кивнула и, достав веер, начала им обмахиваться.

– Вот так я повела бы кампанию. Знаете, папенька приехал сюда посмотреть, как сражаются британские солдаты. Мы ждем уже месяц – и, надеюсь, в театре войны скоро третий звонок. Он много думал о британских солдатах, да… Он ведь, хоть и генерал, настоящей войны не видел никогда. А я говорю: если ты генерал, который не бывал в бою, то грош тебе цена, иди и сдохни! Что?

– Ничего.

– Вы что-то сказали.

– Я только хотел сказать, что доведись вам проводить военную кампанию – вы, безусловно, поступите именно таким образом, как только что описали.

– Так просто я не сдамся, – возразила она серьезно… и мы сменили тему.

Насколько помню, мы заговорили о врачебном ремесле, и вскоре я уже вовсю рассказывал о своем увлечении того времени – природных наркотических препаратах. Она была весьма заинтересована – или старалась казаться таковой, и я пообещал прислать им в «эспедицию», как она это называла, бутылочку отличного совершенно безвредного средства, которое помогает от морской болезни и зубной боли. Я до сих пор держу при себе некоторое количество этого средства, под этикеткой «Берта» – все же, полагаю, в этом имени что-то есть…

Домой я возвращался в глубоких раздумьях. То, что изложила мне Берта Уотсон, было планом Остина Грэма. Но ведь не такой человек был мой друг, чтобы выбалтывать подобные секреты!

Теперь я знаю: если женщина любит, ей не нужны слова, чтобы знать, что на уме у мужчины. Но тогда… тогда я не знал ни этого, ни многих других важнейших вещей.

Дни тянулись, а мы все никак не приближались к цели: решению проблемы раджи. Газет в то время в колониях не было. Их, впрочем, с успехом заменяли базарные сплетни, подчас передававшие новости точнее и быстрее самой осведомленной прессы. На базарах приходили к тому же выводу, что и Берта Уотсон: что мы здесь лишь для показухи.

Чем дальше, тем более уверенными становились эти толки, и потихоньку они, как сорняками, обрастали интересными подробностями: то ли мы боялись претендента, то ли поссорились с раджой…

Грэм приходил и уходил. Порой в расположении его ждали странные туземцы, один из которых говорил на хиндустани с шотландским акцентом. Когда я сообщил ему это, он рассмеялся:

– Зато на своем родном языке я говорю без индийского акцента!

Английский у него действительно был как у уроженца Глазго. Я дал ему прикурить, и мы проболтали о том о сем полчаса, ожидая Грэма. Но мой случайный знакомец так и не представился.

Наконец однажды около полуночи меня разбудил майор Лемезюрье-Грослен в полном обмундировании – и в глазах его горел тот странный огонь, который мне был не знаком дотоле, но – весть Бог и конная гвардия! – я частенько с тех пор встречал.

– Поднимайся, ты, костоправ! – крикнул майор. – Ты всяко будешь нужен, но сейчас ты нам просто необходим. С Грэмом что-то не так – и это как раз тогда, когда мы собрались покончить-таки с этим ханом! Да поторопись же, черт дери! Будет славная драчка, я такую не пропущу ни за какие блага!

У Лемезюрье-Грослена было восемь тысяч в год, поместье в тюдоровском стиле и титул баронета впереди – но ничто из этого не заставляло его глаза так гореть.

– Что с Грэмом? – спросил я, одеваясь.

– Если б я знал! Не можем его добудиться. То ли паралич хватил, то ли он пьян мертвецки. – Майор подал мне пояс.

Мы поднялись в комнату Остина Грэма. Он лежал на своей постели, глаза его были прикрыты.

Я осторожно приподнял одно из отяжелевших век пальцем.

– Где он ужинал? С вами, в общей столовой?

– Нет, с Уотсонами.

– Когда вы виделись последний раз?

– У меня, в десять. Он поменял время выступления на без четверти полночь – войска уже пошли. Я вернулся его поторопить, и вот… Весь план атаки – его рук дело, это был бы его звездный час, он должен был сам командовать штурмом… Эх! Какие шансы у него были, а он, черт его дери, лежит тут бревном!..

По ходу осмотра сердце мое билось все тревожнее – странная мысль пришла мне на ум. Я спустился к себе, открыл «Берту». Тот же запах!

Вернувшись, я сказал:

– Помогите обуть его и одеть.

При неровном свете свечи мы кое-как одели Грэма. Лемезюрье-Грослен был крупный малый, а меня мое ремесло приучило ворочать трупы, потому скоро наш друг был в полном обмундировании у меня на руках. Квалерийская каска чудом держалась у него на голове под каким-то немыслимым углом, сам он был совершенно без сознания, но живой.