Принцесса-невеста - С. Моргенштерн

– Инструкции? – спросил Феззик, почти паникуя. Он ненавидел, когда его оставляли самого по себе, как сейчас.

– Прикончи его, прикончи его. – Сицилиец начал приходить в раздражение. – Сделай это, раз Иниго подвёл нас.

– Но я не могу фехтовать, я не умею фехтовать…

– Твоимспособом, – сицилиец уже едва держал себя в руках.

– О, да, хорошо, моим способом, спасибо, Виццини, – сказал Феззик горбуну. Затем, призвав для этого всю свою отвагу: – Мне нужен намёк.

– Ты всегда говоришь, что понимаешь силу, что она принадлежит тебе. Используй её, мне плевать как. Жди его там, – он указал на крутой поворот горной тропинки, – и разбей ему голову, словно яичную скорлупу. – Он показал на камень размером с пушечное ядро.

– Я могу это сделать, да, – кивнул Феззик. Он изумительно кидал тяжёлые вещи. – Но это будет не очень-то честно, не так ли?

Сицилиец вышел из себя. Когда такое происходило, он становился пугающим. Большинство людей кричат, орут и прыгают. Но Виццини был другой: он становился очень-очень тихим, и его голос звучал словно голос покойника. А его глаза превращались в огонь.

– Я скажу тебе одну вещь, и повторять не буду: останови человека в чёрном. Останови его навеки и навсегда. Если ты провалишься, никакие оправдания не помогут; я найду себе другого гиганта.

– Прошу, не бросай меня, – сказал Феззик.

– Тогда делай что я тебе велю. – Он снова схватил Лютик и захромал по горной тропке, пока не скрылся из виду.

Феззик взглянул вниз на фигуру, бегущую к нему по тропинке. Всё ещё далеко. Достаточно времени, чтобы попрактиковаться. Феззик поднял камень размером с пушечное ядро и нацелился на трещину в скале в тридцати ярдах от себя.

Фьють.

В яблочко.

Он поднял камень побольше и бросил его в линию тени, которая была в два раза дальше.

Не совсем фьють.

На два дюйма правее.

Феззик был удовлетворён. Даже промахнувшись на два дюйма, он попал бы в голову, если целиться в центр. Поискав немного, он нашёл идеальный камень для броска; он лежал в руке как родной. Затем Феззик направился к крутому повороту тропинки и притаился в самой густой тени. Невидимый, тихий, он терпеливо ждал со своим смертоносным камнем, подсчитывая секунды, оставшиеся до того, как человек в чёрном умрёт…

Турецкие женщины славятся размерами своих младенцев. Единственный известный науке новорождённый, весивший более двадцати четырёх фунтов на момент появления на свет, был продуктом южного турецкого объединения. Всего же в книгах регистрации турецких госпиталей записано одиннадцать детей, весивших при рождении более двадцати фунтов. И ещё девяносто пять, весивших от пятнадцати до двадцати. Все эти 106 херувимов сделали то, что младенцы обычно делают при рождении: они потеряли три или четыре унции, и у них ушла почти целая неделя, чтобы снова набрать их. Точнее, 105 из них потеряли вес сразу после рождения.

Не Феззик.

За свой первый день он набрал фунт. (Поскольку он весил лишь пятнадцать и родился на две недели раньше срока, доктора не слишком-то забеспокоились. «Это оттого, что вы родили двумя неделями раньше», – сказали они матери Феззика. «Это всё объясняет». На самом деле, конечно же, это ничего не объясняло, но когда доктора чем-нибудь сбиты с толку, что происходит куда чаще, чем нам всем кажется, он всегда хватаются за что-то в окрестности трудного случая и добавляют: «Это всё объясняет». Если бы мать Феззика родила позже срока, они сказали бы: «Ну, ребёнок родился поздно, это всё объясняет». Или «Ну, во время родов шёл дождь, и дополнительный вес – всего лишь влага, это всё объясняет».)

Здоровый ребёнок удваивает свой вес в первые полгода после рождения и утраивает за год. Когда Феззику был год, он весил восемьдесят пять фунтов. Он не был толстым, прошу заметить. Он выглядел как совершенно нормальный сильный восьмидесятипятифунтовый ребёнок. Ну, можно, не такой уж нормальный. Для годовалого ребёнка он был довольно-таки волосат.

К тому моменту, как Феззик пошёл в детский сад, он мог уже бриться. К этому времени он был размером со среднего мужчину, и остальные дети сделали его жизнь несчастной. Сначала, естественно, они его до смерти боялись (даже тогда Феззик выглядел свирепо), но стоило им обнаружить, что он трусишка, и, конечно же, они не позволили такойвозможности пропасть даром.

– Хулиган, хулиган, – дразнили они Феззика во время утреннего перерыва на йогурт.

– Я не хулиган, – говорил Феззик вслух. (И про себя добавлял «мулиган, мулиган». Он никогда не осмеливался считать себя поэтом, потому что не был даже близок к этому; он просто любил придумывать рифмы. Что бы не произносилось вслух, он рифмовал это про себя. Иногда рифмы имели смысл, иногда нет. Феззик не слишком заботился о смысле; для него имел значение только звук.)

– Трус.

Он возвышался над ними, словно башня.

– Я не трус.

– Тогда дерись, – говорил один из них и со всей силы бил Феззика в живот, уверенный, что Феззик лишь охнет и продолжит стоять на месте, ведь, что бы вы с ним ни делали, он никогда не давал сдачи.

– Ох.

Ещё удар. И ещё. Может быть, сильный удар кулаком по почкам. Может быть, пинок по коленке. Так продолжалось, пока Феззик не убегал, разразившись слезами.

Однажды дома отец Феззика позвал его:

– Подойди сюда.

Феззик, как всегда, повиновался.

– Вытри слёзы, – сказала его мать.

Прямо перед этим двое детей очень сильно его избили. Он попытался перестать плакать.

– Феззик, так не может продолжаться, – сказала его мать. – Они должны перестать задирать тебя.

Избивать тебя.

– Я не так уж и против, – ответил Феззик.

– Но тебе стоит быть против, – сказал его отец. Он был плотник, и у него были большие руки. – Выйдем-ка на улицу. Я хочу научить тебя драться.

– Пожалуйста, я не хочу…

– Слушайся отца.

Они отправились на задний двор.

– Сожми кулак, – велел отец.

Феззик сделал всё что мог.

Его отец посмотрел на мать, а затем возвёл очи к небесам.