Из Дневника старого врача - Николай Пирогов

Вскоре после этого посещения были введены студенческие мундиры,- для меня и, верно, для многих других,- кое-как перебивавшихся,- новый расход.

Сестры ухитрились смастерить мне из старого фрака какую-то мундирную куртку с красным воротником и светлыми пуговицами, но неопределенного цвета, и я, пользуясь позволением тогдашнего доброго времени, оставался на лекциях в шинели и выставлял напоказ только верхнюю, обмундированную, часть тела.

Не замедлил явиться перед нами в аудиториях и мундирный попечитель, тотчас же при своем появлении прозванный, по свойству его речи, фаготом. Действительно, речь была отрывистая, резкая. Я видел и слышал этого фагота, благодарение богу, только два раза на лекциях; один раз на лекции у профессора химии Геймана, другой раз - у Мухина, и оба раза появление было сопровождаемо некоторого рода скандалом.

У Геймана на лекции фагот,- высокий, плечистый генерал в военном мундире, входивший всегда с шумом, в сопровождении своих драбантов, ( Драбанты-телохранители.)

- встретил моего прежнего нахлебника, Жемчужникова, в странном для него костюме: студенческий незастегнутый мундир, какие-то уже вовсе не мундирные панталоны и с круглою шляпою в руках.

- Это что значит? - произнес фагот самым резким и пронзительным голосом, нарушившим тишину аудитории и внимание слушателей, прикованное к химическому опыту Геймана.- Таких надо удалять из университета,- продолжал таким же голосом фагот.- Жемчужников встал, сделал шаг вперед и, поднимая свою круглую шляпу, как бы с целью надеть ее себе тотчас же на голову, прехладнокровно сказал:-Да я не дорожу вашим университетом,- поклонился и вышел вон.- Фагот не ожидал такой для него небывалой выходки подчиненного лица и как-то смолк.

В аудиторию Мухина фагот ввалился однажды и сказал уже такую глупость, которая, верно, не прошла ему даром.

Надо знать, что в начале царствования Николая почему-то,- а может быть, именно благодаря разным бестактным выходкам фагота,- русские наши немцееды, видимо, стали на дыбы, полагая, что пришел на их улицу праздник. Начались разные, не совсем приличные, выходки и против такой высокостоящей во всех отношениях личности, как Юст-Христиан Лодер.

Мухин всполошился особенно и каким-то образом достиг на некоторое время того, что даже начал читать лекции в анатомическом амфитеатре, прежде ни для кого, кроме Лодера, недоступном. Это продолжалось, однако же, недолго. Мухин почему-то снова перешел на лекции в прежнюю аудиторию свою, в здании университета, также в довольно пространную (человек на 250), но не так удобную.

Вот в эту-то переполненную аудиторию и ввалился с шумом фагот.

- Почему же вы не читаете там ? - спрашивает он Мухина, указывая рукою по направлению анатомического театра.

- Да там, ваше высокопревосходительство, Лодер раскладывает кости и препараты перед своими лекциями.

- А! если так, то я его самого разложу,-отвечает громко, на всю аудиторию, фагот.

Лодеру донесли об этом глупом фарсе. И вскоре мы услыхали, что сам король прусский довел до сведения государя о происках против маститого ученого. С тех пор его оставили в покое, и через несколько времени после этого происшествия явилась и анненская звезда у Лодера, послужившая поводом к сочинению рацеи М. Я. Мудрова.

Наконец, наступил и 1827 год, принесший нам на свет высочайше утвержденный проект академика Паррота. (Г.-Ф. Паррот (1767-1852)-действ. член Академии Наук, прикладной математике и физике. Близкий, интимный друг Александра I, он пользовался большим доверием также у Николая I. Когда последний задумал усилить профессорский состав университетов природными русскими, Паррот представил ему проект учреждения при университете в Юрьеве профессорского института. Здесь будущие русские профессора должны были заниматься два года, а затем завершить за границей свою подготовку к профессуре. О нем-у акад. С. И. Вавилова (стр. 35 и сл.); ср. у 3. А. Цейтлина ("Очерки...", стр. 45 и сл.).

Близкий к Николаю I поэт В. А. Жуковский писал 17 ноября 1827 г. А. П. Елагиной в Москву: "По предложению проф. Паррота назначено выбрать из университетов нескольких отличных студентов для образования из них профессоров. Они должны несколько времени учиться в Дерптском университете и несколько времени в одном из университетов чужестранных, для того, чтобы по возвращении в Россию занять профессорские кафедры и быть профессорами не менее 12 лет. Вы видите цель... России нужны профессоры. Кто будет послан в Дерпт и в чужие края на счет правительства, тот должен будет заплатить профессорством двенадцатилетним. Цель общеполезная; план прекрасный... Хороший профессор непосредственно действует в пользу отечества" (сб. "В. А. Жуковский", стр. 104 и сл.). На докладе об учреждении профессорского института при университете в Юрьеве и посылке туда 20 молодых людей, окончивших курс в отечественных университетах, Николай I положил резолюцию: "Согласен, но с тем, чтобы непременно были все природные русские" (А. П. Богданов, т. III, л. 22).

Первое сообщение, более метафорическое, чем официальное, мы услышали на лекции Мудрова. Приехав однажды ранее обыкновенного на лекцию, М. Я. Мудров вдруг ни с того, ни с сего начинает нам повествовать о пользе и удовольствии от путешествия по Европе, описывает восхождение на ледники Альпийских гор, рассказывает о бытье-житье в Германии и Франции, о пуховиках, употребляемых вместо одеял немцами, и проч. и проч. Что за притча такая? - думаем мы, ума не приложим, к чему все это клонится. И только к концу лекции, проговорив битый час, М. Я. Мудров объявляет, что по высочайшей воле призываются желающие из учащихся в русских университетах отправиться для дальнейшего образования за границу.

Я как-то рассеянно прослушал это первое извещение.

Потом я где-то, кажется, на репетиции, приглашаюсь уже прямо Мухиным.Опять Е. О. Мухин!

- Вот, поехал бы! Приглашаются только одни русские; надо пользоваться случаем.

- Да я согласен, Ефрем Осипович,- бухнул я, нисколько не думая и не размышляя.

Как объяснить эту неожиданную для меня самого решительность? Тогда я не наблюдал над собою, а теперь нельзя решить-наверное, что было главным мотивом. Но, сколько я себя помню, мне кажется, что главной причиною скорого решения было мое семейное положение.

Как ни был я тогда молод, но помню, что оно нередко меня тяготило. Мне уже 16 лет, скоро будет и 17, а я все на руках бедной матери и бедных сестер. Положим, получу и степень лекаря, а потом что? Нет ни средств, ни связей, не найдешь себе и места. В то же время было и неотступное желание учиться и учиться.

Московская наука, несмотря на свою отсталость и поверхностность, все-таки оставила кое-что, не дававшее покоя и звавшее вперед.

- Выбери предмет занятий, какую-нибудь науку,- говорит

Е. О. Мухин.

- Да я, разумеется, по медицине, Ефрем Осипович.

- Нет, так нельзя; требуется непременно объявить, которою из медицинских наук желаешь исключительно заняться,- настаивает Ефрем Осипович.

Я, не долго думая, да и брякнул так: физиологиею.

Почему я указал на физиологию? - спрашивал я после самого себя.

Ответ был: во-первых, потому, что я в моих ребяческих мечтах представлял себе, будто я с физиологией знаком более, чем со всеми другими науками. А это почему? А потому, что я знал уже о кровообращении, знал, что есть на свете химус и хилус; знал и о существовании грудного протока; знал, наконец, что желчь выделяется в печени, моча - в почках, а про селезенку и поджелудочную железу не я один, а и все еще немногое знают; -сверх этого, физиология немыслима без анатомии, а анатомию-то уже я знаю, очевидно, лучше всех других наук.

Но все это, во-первых; а во-вторых,- кто предлагает мне сделать выбор предмета занятий: разве не Ефрем Осипович, не физиолог? Уже верно мой выбор придется ему по вкусу. Но не тут-то было. Ефрем Осипович сделал длинную физиономию и коротко и ясно решил:

- Нет, физиологию нельзя; выбери что-нибудь другое.

-- Так позвольте подумать...

- Хорошо, до завтра; тогда мы тебя и запишем.

Дома я ничего не объявил ни матери, ни сестрам, а начал обдумывать все дело, уже почти решенное, то-есть действовать задним умом, и, право, поступил не худо; действуя передним, я, вероятно, не попал бы в профессорский институт, и жизнь сложилась бы на других началах, и бог весть - каких. На что же,спрашиваю я себя - дал я мое согласие? На то, чтобы ехать за границу учиться. Да на каких же условиях? Ведь, не зная их, попадешь, пожалуй, и в кабалу. Да, впрочем, бог с ними, с этими условиями, хуже не будет.

Бегу в университет, справляюсь, прислушиваюсь, советуюсь;

наконец, кое-что узнаю и решаюсь: так как физиологию мне не позволили выбрать, а другая наука, основанная на анатомии, по моему мнению, есть одна только хирургия, я и выбираю ее. А почему не самую анатомию? А вот, поди, узнай у самого себя - почему? Наверное не знаю, но мне сдается, что где-то издалека, какой-то внутренний голос подсказал тут хирургию. Кроме анатомии, есть еще и жизнь,- и, выбрав хирургию, будешь иметь дело не с одним трупом.