Из Дневника старого врача - Николай Пирогов

подтрунивая вместе со мною над отжившими и отсталыми нашими учеными; но потом, как я слышал, и сам попал в эту же колею.

На лекциях же отношения наставников наших,- по крайней мере чистокровных русских,- были весьма патриархальные; многие из профессоров, как-то: Мудров, Котельницкий, Сандунов (Н. Н. Сандунов (1768-1832)-профессор гражданского и уголовного судопроизводства в Московском университете с 1811 г. (Биогр. слов., т. II). Характеристика его-у Д. Н. Свербеева (т. I, стр. 98 и сл.).

и др., говорили студентам "ты", Мудров-с прибавкою: "ты, душа"; допускались на лекциях и патриархальные остроты над отдельными личностями и над целою аудиторией. Так, Мудров однажды на своей лекции о нервной психической болезни учителей и профессоров, обнаруживающейся какою-то непреодолимою боязнью при входе в аудиторию, сказал своим слушателям: "а чего бы вас-то бояться,- ведь вы бараны", и аудитория наградила его за эту остроту общим веселым смехом.

Зато и слушатели, как видно из приведенных мною авантюр на Лекциях, не церемонились - и с чудаками чудачествовали и проказили на лекциях. Кроме приведенных, приведу и еще два похождения такого же рода.

Один из профессоров-чудаков был так слаб глазами, что без очков не мог ни одной буквы прочесть в своей тетрадке, а вся лекция у него и состояла в прочтении слушателям своей тетрадки.

Ясно было, что лишить его очков - значило сделать лекцию для. него вполне невозможною. Слушатели, заметив, что он, приходя на лекцию, прежде всего снимает свои очки и кладет их на кафедру, умудрились устроить так, что положенные очки должны были неминуемо провалиться в пустоту кафедры на самое ее дно. Положение профессора было критическое; он, видимо, потерял голову и не знал, что ему делать. Тогда те же слушатели явились перед ним советниками на помощь; один из них, долго не думая, притащил от сторожа кочергу, запустил ее в провал и начал к ужасу ковырять ею во все стороны так безжалостно, что очкам, очевидно, грозила опасность полного разрушения.

Вся аудитория между тем собралась около кафедры и злополучного наставника; советам, толкам, сожалениям не было конца, и вот, наконец, общим советом решили, что нет другого, более надежного, средства сделать лекцию возможною, то-есть достать очки, как перевернуть кафедру вверх дном и вытрясти их оттуда. Принялись за дело, увенчавшееся успехом; вытрясли полуразрушенные кочергою очки; когда достигли этого результата и профессор рассматривал уныло нарушение целости своего зрительного инструмента, в аудиторию вошел другой профессор и остолбенел при виде необыкновенного зрелища. Таким образом, лекции, то-есть прочтению тетрадки, к удовольствию многих слушателей, не суждено было состояться.

У другого профессора того же (если не ошибаюсь, словесного) факультета было заведено в начале лекции читать протокол прошедшей, и это чтение поручалось им одному репетитору. Все знали, что репетитор этот непременно скажет в начале чтения протокола, и многие из других факультетов являлись из любопытства на лекцию, чтобы услышать заранее известный всем curiosum. Curiosum состоял в том, что репетитор начинал чтение протокола всегда следующими словами:

"На прошедшей лекции 182.. года, такого-то числа, Василий Григорьевич такой-то, надворный советник и кавалер, излагал своим слушателям то-то и то-то". Профессор же постоянно и непременно всякий раз прерывал чтение репетитора замечанием, что он действительно надворный советник, но вовсе не кавалер. На это замечание, в свою очередь, репетитор всякий раз отвечал:

"Как же, Василий Григорьевич, вы удостоены медали за 1812-й год на владимирской ленте".

Но, несмотря на комизм и отсталость, у меня от пребывания моего в Московском университете вместе с курьезами разного рода остались впечатления глубоко, на целую жизнь врезавшиеся в душу и давшие ей известное направление на всю жизнь. Так, лекции Лодера, несмотря на мое полное незнакомство с практическою анатомией, поселили во мне желание заниматься анатомиею, и я зазубривал анатомию по тетрадкам, кое-каким учебникам и кое-каким рисункам. Даже обычные выражения Лодера:

"Sapientissima natura, aut potius Creator sapientissimae naturae voluit", (Мудрейшая природа, вернее, Создатель мудрейшей природы пожелал) - не остались без влияния на меня.

Я и теперь еще, через 50 с лишком лет, как будто слышу их. Но и самые надписи на стенах анатомического театра и клиники слились у меня как бы в одно целое с начатками моих научных сведений в Москве [...].

Студенческая жизнь в Московском университете до кончины императора Александра I была привольная. Мы не видывали попечителя - кн. Оболенского. Я его только раз видел на акте; да и с ректором Прокоповичем-Антонским (Ант. Ант. Антонский-Прокопович (1762-1848); с 1788 г. адъюнкт энциклопедии и натуральной истории, затем-профессор; с 1824 по 1826 г.-ректор университета.)

- встречались вступающие в университет кутилы и забияки. Я его видел также только на акте. Мундиров тогда еще не было у студентов. Несмотря на это, я не помню ничего особенно неприличного или резко выдававшегося в наружном виде студентов. Скорее выдавалась и поражала нас наружность у профессоров, так как одни, из них в своих каретах, запряженных четверкою, с ливрейными [ лакеями на запятках (как М. Я. Мудров, Лодер и Е. О. Мухин); казались нам важными сановниками, а другие - инфантеристы или ездившие на ваньках во фризовых шинелях ( Ванька-биржевой извозчик; фризовая шинель - на толстой

ворсистой байке (В. И. Даль. Словарь). - имели вид преследуемых судьбою париев.

Но со вступлением на престол Николая I, после декабрьских дней, и мы почувствовали перемену в воздухе.

Слышим, что назначается новый попечитель, военный генерал Писарев; ( А. А. Писарев (1780-1848)-генерал-майор, участник наполеоновских войн; попечителем университета назначен в 1825 г. В специальном наставлении министерство предлагало ему обратить особое внимание "на нравственное направление преподавании, наблюдая строго, чтобы в уроках профессоров и учителей ничего колеблющего или ослабляющего учение нашей веры не укрывалось, чтобы учащиеся не устранялись от наблюдения правил церковных". Писареву поручалось быть "оплотом против наводнения такими книгами, которые могут угрожать спокойствию всякого благоустроенного государства". Генерал охотно взялся за управление наукой. Ради успешности командования университетом он требовал только сохранения за ним "военного чина и мундира по примеру кадетских корпусов", ибо вся жизнь его "была военным формуляром". Получив возможность принести в университет "строгость и подчиненность", Писарев по вступлении в должность заявил своей профессорской команде: "В умственно расплодившихся науках, педантством взлелеянных, облекается человек в какую-то глупую самонадеянность, упрямство и смешное ячество, делается ни к чему не годным и вреден на кафедре. Без веры и нравственности и самый филомаф [любознательный] есть только гроза для здравого рассудка, а посему опередим верою и нравственностью и начнем учение наше с сих спасительных слов: начало премудрости-страх господень" (моя книга о П., 1933, стр. 18).

слышим, что новый государь во время пребывания его в Москве посетив почти инкогнито университет и университетский пансион, рассердился страшно, увидев имя Кюхельбекера (В. К. Кюхельбекер (1797-1846)-воспитанник университетского пансиона, затем лицея, где был товарищем А. С. Пушкина; талантливый поэт; участник восстания декабристов; приговорен к 20-летней

Каторге.), написанное золотыми буквами на доске в зале университетского пансиона; Антонский не догадался снять доску или стереть ненавистное имя бунтовщика, бывшего отличным учеником.

Антонский - говорю - нам сказывали, был сменен за эту недогадливость, (Официальный биограф Антонского писал при жизни Николая I: "Уволен по болезни от сей [ректорской] должности"; через два года Антонский вернулся к административным должностям по университету (С. П. Шевырев, стр. 14 и сл.) a прежний фрачный попечитель был заменен мундирным.

Мы слышали также, что государь, приехав на дрожках в университет и узнанный только сторожем, отставным гвардейским солдатом, пошел прямо в студенческие комнаты, велел при себе переворачивать тюфяки на студенческих кроватях и под одним тюфяком нашел тетрадь стихов Полежаева. Полежаев угодил в солдаты. ( Поэзия А. И. Полежаева (1805-1838) характерна глубоким революционным содержанием, оставляющим, по определению Н. П. Огарева, "жгучий след". П. не мог ценить эту сторону дарования талантливого поэта, так как художественные произведения последнего находились под запретом цензуры.)

Вскоре после этого посещения были введены студенческие мундиры,- для меня и, верно, для многих других,- кое-как перебивавшихся,- новый расход.

Сестры ухитрились смастерить мне из старого фрака какую-то мундирную куртку с красным воротником и светлыми пуговицами, но неопределенного цвета, и я, пользуясь позволением тогдашнего доброго времени, оставался на лекциях в шинели и выставлял напоказ только верхнюю, обмундированную, часть тела.