Круиз "Розовая мечта" - Мила Бояджиева

— Не беспокойся, жена, все обошлось. — Сергей с шиком развалился в кресле. — Неси-ка рюмки, флакон и слушай.

Сейчас он действительно смахивал на голливудскую знаменитость, вернувшуюся с фестивальной презентации. Я «выставила» «Камю» и крошечные серебряные рюмки.

— Что, наградили «Пальмовой ветвью»?

Сергей насторожился:

— По фене не ботаю. Это ты так орден Ленина называешь? Так я не на ту фирму работаю.

— Темнота! «Пальмовая ветвь» — приз Каннского кинофестиваля. Ведь ты сегодня изображаешь Депардье?

— Что-то вроде того. Во всяком случае, общался, среди прочих, с киношниками и телевизионщиками. И получил взятку. Не знаю, как это называется в Каннах, может. плодом фигового дерева?

— Ну?!

— Один весьма серьезный дядя с телевидения предложил мне сделать сюжет о моем агентстве. Ведь по официальной версии я — директор частной детективной службы.

— Это я уже давно уяснила и ничего другого себе даже не представляю… Так этот дядя попросил тебя последить за любовниками жены в обмен на любезность предоставить телеэкран?

— Нет, он, кажется, холостяк. Но зато я предложил ему снять мою супругу. Рассказал ему о «телефоне доверия» и он заинтересовался.

— Не понимаю, чего ты смотришь, как аист, принесший младенца? Я, что, должна радоваться? Полузакрыв глаза, Серж расслаблялся, смакуя напиток.

— А ты подумай… Подумай, — вам нужна реклама? Вам нужны деньги? Тебе, в конце концов, нужны подруги-завистницы? Да и мне скучновато без поклонников жены, которых я смогу находить в наших бесчисленных зеркальных шкафах.

— Серж, это не зеркала — это покрытие окиси титана под старую бронзу. Ты же видишь — они туманные и совсем темные.

— И весьма пригодны для сокрытия дюжины атлетов.

— Из театра лилипутов. — Обиделась я за нападки в адрес дизайна и за свои мизерные 120 кв. метров. — Но ты, как всегда, прав. Я просто вынуждена блеснуть на телеэкране.

Автора программы, в которой я должна была принимать участие, звали Никитой.

— Я родился в шестьдесят первом — прямо в Карибский кризис. — Смущенно опустил он глаза. — Ребята зовут меня Хрущем. А для телезрителей я, как известно, Никита Сергеевич.

— А меня можно просто звать Славой.

— Очень удачно для эпохи застоя в том случае, если отца звали КПССом.

— Отца звали Георгием. А вот пожилую даму по имени Даздраперма мне пришлось встретить — она лежала в нашей клинике.

— Понятно — отягощенная наследственностью Если я правильно сориентировался — девочка родилась первого мая. И родители просто не удержались — «Да здравствует Первомай!» Похмельная эйфория — дешевая водка.

— С вами легко договориться, Никита. И вы, конечно, понимаете, что мне от вас нужно.

— Здесь без вариантов — всем нужна реклама и спонсоры. Только я хочу сразу оговориться. — Никита взял со стола изящную вещицу неизвестного предназначения и покрутил руке.

Он обладал интеллигентной внешностью, приятным голосом и прекрасными спокойными руками. «Сильная воля, самоуверенность, — постановила я. Скорее всего, бешеный успех у одиноких интеллектуалок».

— Это бомба. — Он передал мне рождественскую игрушку в виде прозрачного цилиндра со снежной метелью внутри. — Вы видели её в киносериале «Спрут-5». Мне подарил её сам режиссер в знак солидарности. Я иногда затрагиваю весьма острые криминальные темы.

— Криминальные? — Удивилась я. — У нас скорее медицинская сфера. Или, вернее, — социальная психология.

— Вот об этом, Славочка, как раз и расскажете нам. Собственно, вы представите только одно звено пестрого коллажа. Так сказать, зарисовка на тему «Так жить нельзя» и «Свет в конце тоннеля».

Я вспомнила случай с самоубийцей, исполнявшим гимн и кое-какие примеры социальных «сдвигов».

— Нет, Боже упаси, никакой политики. Меня интересует психология нашего раздавленного, расплющенного, но все-таки живого человека… Его связь с культурным наследием нации, проблески нравственной преемственности. Фантазировал Никита, вопросительно глядя на меня. — Хорошо бы нечто дамское, про любовь и страсть…

— Про любовь? В смысле продажном или поэтическим? — Хорошо бы во взаимосвязи, в диалектическом единстве: высокое и низкое, вечное и преходящее…

— У меня был один пациент… Самоубийца на почве неразделенной любви… Все классику цитировал.

— Старик, урод, шизик, наркоман?

— Нет. Вполне нормален, молод… Мы, правда, не встречались, но собеседник интересный. Учился на филфаке.

Глаза Никиты заинтересованно блеснули.

— А нельзя его поснимать? Ну, во время беседы с вами?

— По телефону?

— Нет, как бы здесь, в студии.

Я быстро прокрутила в уме варианты и пришла к отрицательному ответу.

— Думаю, он не согласится откровенничать на экране… Хотя, пристрастие к позерству у Юла есть.

— Юл? Это — юный ленинец?

— Это Юлий. Его родили в годы повального диссидентства и увлечения скрытыми аналогиями с римской историей.

Я обещала Никите в ближайшие дни связаться с пациентом. И лишь дома поняла, что не знаю ни его адреса, ни телефона. Собственно, проблема пустяковая, тем более, с возможностями Сергея.

Следующим вечером я в раздумье сидела у телефона с полными данными интересующего меня лица. Зачем мне это все? Почему я хочу вытащить в передачу незнакомого и даже не очень-то симпатичного мне парня — позера и слюнтяя? Возможно, протягиваю ему очередную «соломинку», чтобы отвлечь от навязчивой идеи, а может, сама цепляюсь за чужую беду, спасаясь от собственной? Ни то, ни другое. Я уже разделалась с навязчивыми воспоминаниями, а в серьезность трагедии Юлия не слишком верила. Хотя, как знать? Сейчас наберу его номер, и кто-нибудь скажет мне самое страшное…

Я тщетно звонила Юлию Викторовичу до глубокой ночи. Утром, набирая его номер, я была уже почти уверена, что мой пациент либо в тюрьме, либо в больнице.

— Алло? Не молчите, если уж разбудили… Алло?

Да, это был его голос. Но более уверенный и менее деликатный, чем я привыкла слышать.

— Простите, мне надо поговорить с Юлием Викторовичем.

— С кем имею честь?

— Владислава Георгиевна из «телефона доверия» — Бодро доложила я и замолкла, прислушиваясь к тишине.

— Не понял. Это вы мне звоните?

— Да, мне дали ваш телефон в справочной.

— Ничего себе! Простите… Я так часто спросонья хватался за телефон и набирал ваш номер, а потом вешал трубку…

— Как вы себя чувствуете?

— Вашими молитвами. Продал квартиру, раздал долги. Взял кое-какую надомную работу. Сижу пишу. На хлеб хватает.

— Где же вы сейчас? Не понимаю, чей это телефон?

— Все вполне законно. Моя, то есть родительская трехкомнатная превратилась в однокомнатную. Приватизированную, с хорошей библиотекой, горячей водой и телефоном. Я — завидный жених.

— Девушки преследуют?

— Вы первая.

Я рассказала об идее передачи. О том, что сама не знаю, во что выльется импровизированное интервью на записи. Юлий помолчал.

— Значит, я вас заинтересовал как собеседник?

— Вы имеете ввиду психотерапевта или человека? Как специалиста, если честно, не очень. То, что вы здоровы, я поняла сразу.

— Выходит, моя история вызвала у вас чисто человеческое участие?

— Скорее так. Я очень сердобольная старушка. И люблю слушать сказки.

— В смысле? Вы не поверили «лавстори» с Лизой?

— Отчасти. Но это не должно всплывать в нашей беседе. Автор программы хотел бы услышать что-нибудь трогательное о превратностях большой любви. Особенно, от человека молодого — представителя «потерянного поколения». Так что, живописуйте, не стесняйтесь. Я постараюсь подыграть.

— Искушение блеснуть на экране очень велико. Даже в роли жалкого Пьеро-шизофреника с комплексом неполноценности.

— Скорее, с манией величия. Ведь ущербность и самовлюбленность — две стороны медали… Зачастую человек старательно выращивает в себе мнимые комплексы, чтобы иметь возможность всплакнуть над своей судьбой. А в случае чего не церемониться в средствах: ну что возьмешь с убогого?!

— Нелестная характеристика… Спасибо, что так долго возились со мной. Скучное дело — выслушивать откровения юродствующего болтуна.

— Лучше не продолжайте в этом духе… Я, действительно, благодарна вам за доверие и ещё за то, что не отомстили мне за первые сеансы, когда я вешала трубку. Ведь вы согласны появиться в телепередаче?

— Вам хорошо известно, что меня легко уговорить.

Мы договорились встретиться у проходной Останкино в два часа дня.

Никиту я узнала уже у подъезда. В куртке нараспашку и в вязаной шапке с огромным помпоном он махал руками, как зазывала на ярмарочном аттракционе. Густые хлопья мокрого снега напоминали рождественскую игрушку-бомбу из итальянского сериала.