Виткевич. Бунтарь. Солдат империи - Артем Юрьевич Рудницкий

до отъезда Яна в Петербург, но губернатор, хоть и не сомневался в его положительном рассмотрении, в официальной бумаге не имел права опережать события. Другое дело Зан, который писал о повышении друга по службе в личной корреспонденции.

Томаш не жалел эпитетов и добрых слов в адрес Яна, чтобы наилучшим образом преподнести его достоинства. Отмечал остроту его ума, проницательность, умение видеть связь времен («оценивать события прошлого с учетом того, что предстоит в будущем»). По мнению Зана, Виткевич органично соединял в себе черты человека европейской цивилизации «и индивида стран Азии»[300].

Не менее восторженно он охарактеризовал Яна в письме Елене Малевской от 14 июня 1836 года, то есть написанном в день отъезда Яна. Нет необходимости цитировать все лестные оценки, но несколько строчек, имеющих отношение к личной жизни Виткевича, представляют несомненный интерес. Вероятно, догадываясь, что Малевские будут знакомить блестящего и многообещающего молодого офицера со столичными барышнями, Зан предупреждал: брачными узами тот связывать себя не собирается. «Не женится прежде, пока не разбогатеет, и жена должна отвечать всем его требованиям меры и веса»[301].

Такой показательный штрих характера человека, который с людьми сходился трудно и был своего рода ригористом. При содействии Малевских он, наверное, вошел в какой-то круг светского общения, но по большому счету чувствовал себя в столице не совсем комфортно; новых, по-настоящему близких знакомств не завел и признавался в этом в письмах к Далю. Кандидаток на предмет брачных отношений не появилось. Легко представить, что в течение почти года, проведенного в Петербурге, у молодого офицера возникали сердечные привязанности, он не чурался легкого флирта, но вряд ли это было что-то серьезное, что могло сделать жизнь насыщенной и увлекательной и без приключений в Степи, Бухарин или Афганистане.

Одиночество, замкнутость превалировали в настроении Виткевича. Причина могла заключаться и в непростых, в значительной степени конфликтных отношениях внутри «родового гнезда» с матерью и братом, в общей психологической надломленности, вызванной прошлыми тяготами. Родительский дом перестал быть для него надежным якорем и пристанищем, ориентиром в изменчивом мире.

Виткевич признавался Буху, что в Литву его больше не тянет[302], но все же на некоторое время он отлучился из столицы, чтобы наведаться в Пошавше. Скорее, это была вынужденная дань семейным узам, которые для Яна во многом утратили свое значение. После крожской драмы это была вторая и последняя его поездка в места своего детства и юности.

В Пошавше он остро почувствовал, что отчуждение между ним и другими членами семьи нарастает. Все, чем они жили, что было для них насущным, важным, животрепещущим, представлялось теперь делами давно минувших дней. Интересы стали слишком разными. Игнаций, сделавшись главой семьи, холодно отнесся к брату. Мать была тяжело больна, сколько ей еще оставалось? Душевные переживания Яна отразил в своем романе Михаил Гус: «Я – оторванный ломоть. Семьи у меня нет. Да и Польша уже чужда»[303].

В Петербурге он чаще всего был предоставлен самому себе. Такая вот показательная деталь: никого не находилось, чтобы показать ему столичные достопримечательности. Он жаловался Далю: «Как я не завёл здесь никаких знакомств, то большого труда стоило пробраться в Эрмитаж, Кунсткамеру, Академию Художеств, где картина Брюллова. Петербург великолепен, но надо пожить долго, чтобы видеть всё любопытное и всему подивиться»[304].

Картина Брюлова, а это был «Последний день Помпеи», произвела на Виткевича поразительно сильное впечатление.

Он посещал столичные театры, гулял по городу, наслаждался красотой изумительных зданий. Дважды съездил в Кронштадт. В архиве сохранилось официальное свидетельство, выданное ему 28 сентября 1836 года: «Предъявитель сего, адъютант Оренбургского Военного Губернатора, г-н поручик Виткевич, командированный по делам службы в Азиатский департамент, уволен оным в город Кронштадт, от настоящего числа впредь на двое суток; в удостоверение чего и дано ему свидетельство из сего Департамента за подписью и приложением Казенной Печати. Начальник Отделения Н. Л.»[305]. Другое официальное свидетельство для посещения Кронштадта было выдано вице-директором Азиатского департамента Сакелем[306].

Н. Л. – это Николай Иванович Любимов, начальник отделения в Азиатском департаменте, впоследствии занявший должность директора, сделавшийся тайным советником и сенатором. В 1836 году ему поручили поддерживать контакт с Виткевичем.

Ян по-прежнему наведывался в «присутствие» для занятий по интересовавшей его теме. Штудировал коллекцию публикаций об Афганистане, Персии и сопредельных странах, сочинения британских и прочих европейских путешественников, включая труды Александра Бернса. Но время шло, вся литература была читана-перечитана, а решение политических вопросов, от которых зависела судьба Виткевича, затягивалось.

Что дальше? Вернут его в Оренбургский край, к чему он, честно говоря, особо не стремился? Пускай те места дороги ему, он к ним привык, но все же они воспринимались как уже перевернутая страница жизни. Допустим, не всё в Петербурге ладилось, допустим, не особо душевной была здешняя обстановка, но не отыгрывать же назад. «Как поразгляделся здесь, то и не совсем дурно – конечно, лучше в степи! – но что-то торопиться с отъездом мне не совсем хочется!»[307].

Чтобы не прослыть неблагодарным и недалеким, променявшим провинциальную жизнь на столичные прелести, Виткевич в письмах к Далю постоянно оговаривался: мол, не думай, Оренбург мне близок, но старался при этом не кривить душой. «Здесь все говорят, что Василий Алексеевич будет сюда нынешнюю зиму, как бы я был счастлив дождаться его здесь, ежели в Оренбурге нет особенного дела – здесь право не совсем дурно, и сколько я не киргиз, то начинаю оценивать удобства и удовольствия законченной образованности. – Но ежели какая-нибудь деятельность предстанет у Вас как есть вероподобие, то я готов, ежели к чему пригожусь, и употреблю все средства поскорей возвратиться»[308].

Наверное, последнее говорилось всё же не вполне искренне: возвращение в Оренбург означало бы для Виткевича крупную жизненную неудачу. Но друзья не должны были об этом знать.

Будущее поручика и «афганского купца» понемногу проясняется с конца сентября. 28 числа Виткевич получил письмо за подписью Любимова с приглашением к Родофиникину. Не в «присутствие», а на домашнюю квартиру.

«Господину Виткевичу, в трактире Луи, на Малой Морской. Константину Константиновичу угодно, чтобы Вы пожаловали на квартиру к нему вместе с Гуссейном Али, сегодня в 7 часов вечера, о чем и поручил мне вас уведомить. Живет он близ Симеоновского моста (не Семеновского) на Фонтанке, в доме купца Федорова. Вход под воротами, с Фонтанки… Преданный вам Н. Любимов»[309].

Надо думать, что директор департамента пригласил к себе молодого офицера и его подопечного не только по протокольным соображениям (протокольная встреча состоялась много раньше, сразу после приезда