Чертухинский балакирь - Сергей Клычков

- Честнаго и животворящего хреста…

Спиридон глубоко передохнул и занес над головой для благословения крест, пронеслась у него в голове, кажется, вся земля перед этим крестом и прошли какие ни на есть на ней народы и люди (из глаз Спиридона валила темь большими кругами). Обе бабы сорвались с места, словно кто их сразу столкнул, и неживыми шагами заколыхались к алтарной ступеньке, на которой стоял Спиридон и шатался, как большой дуб на сильном ветру.

Что дальше с бабами было, Спиридон хорошо не успел рассмотреть, понял он только, что совсем возле него бабы затеяли ссору: кому первой к кресту прилагаться!

- Мне… мне… - страстно трепещет большою печатью молодуха, -мне… мне: я умерла от Спиридоновой плоти!..

Выставилась Устинька вся перед Спиридонов крест и заслонила его широкой спиной.

- Мне… мне, - шипит змеиным искаженным росчерком запечатанных губ лядавая баба, - мне… мне: я Спиридоновой плоти не знала!..

Скрючилась вся перед Спиридоном, как согнутая палка под огородным чучелом, и, видно, вот-вот сейчас бросится на молодуху.

Не успел Спиридон благословить их крестом - обе бабы друг в дружку вцепились, черные шали взметнулись и, как большие черные птицы, взлетели в синюю высь домотканого неба, стремглав пролетели над головой пречистой мати, лампады убавили свои огоньки, свечи согнулись от сильного ветра вбок язычками, и на иконах зашевелились темные лики.

Победоносец к самой груди Спиридона приставил длинную пику, и Архистратиг над самой, кажется, его головой занес с иконы огненный меч.

Ни жив и ни мертв стоял Спиридон с поднятым высоко для благословенья крестом, слышал он только, как под ногами у него тряслись половицы и как с горящего лба его катился соленый пот, попадая в глаза и звонко стукая о тяжелую шитую ризу.

Ни мысли никакой не промелькнуло в голове Спиридона, ни молитвы мало-мальской на ум не пришло, видел он только, как топочутся у него перед глазами две бабы, спутались у них в ногах подолы, цепкие руки вклещились в косы, и со спины Устиньки катятся вниз на молельный пол золотые колечки, а с лядавой бабы большими лоскутами падает черная темь.

Тихий стон шел по молельне, отдаваясь жутко в углах…

Долго ль так простоял Спиридон, трудно сказать, только одна Устинья стала одолевать другую Устинью, подмяла ее под себя, как овцу в стрижку, и лядавая баба притихла и начала на глазах у Спиридона пропадать, пока совсем в половой щели не пропала.

На том месте, где она топошилась, остался только смешной хвостик от чахлой косички, выдранной пьяницей мужем, рванула этот хвостик Устинька и со всей силы бросила от Спиридоновых ног куда-то в темный угол молельни.

Видно было по всему, что столоверка сильней и проворней.

Дивно стала она оживать в памяти, проясняться каждой чертой, сквозь черный покров ее странного одеянья зарозовели полные, как дубенские берега по весне, круто налитые груди, затрепетали, как некогда в благодатную ночь на четвертый год после их свадьбы, сильные руки, и от всей Устиньки пошло на Спиридона тепло, и ветерок душистый подул ему в бороду от прерывистого и жаркого ее дыханья.

Показалось в сей миг Спиридону, что за алтарной перегородкой на духменном сене в овечьих яслях радостно вскрикнул младенец, как в первый раз кричит каждый из нас, появляясь на этот свет из материнской утробы, с потолка чуть повернула в ту сторону скорбную голову пречистая мати, и с тонких губ ее слетела нежная улыбка, и сизо-золотая голубка заметалась пылающими крыльями над головой молодого спаса, входящего на иконе в тихие иорданские воды.

Просветлел на лицо и сам Спиридон; плач младенческий стих, и с ним сразу все стихло в молельне, на пенушках еще ярче располахались язычки от свечей, и на самый разный манер изо всех углов замигали лампады.

Чует Спиридон, что лежит сейчас Устинька перед ним в глубоком поклоне, обхватив розовыми крепкими руками его большие сапоги, слышит он, как колотится об пол ее сердце, отчего и у Спиридона спирает в груди и к горлу подваливает из самого нутра жар и холод.

"Спиридон… дон… дон…" - слышится Спиридону ее голос, запечатанный, еле доходящий до смертного слуха.

Видно, и впрямь примечтал Спиридон молодую столоверку, вычитав из книги "Златые уста": как живая лежит она перед ним, раскинувши истомные руки и раскрывши уста. Спиридон не выдержал испытания, выронил крест из занесенной руки на ступеньку и припал к ней головой:

- Устинька… Устинька…

И спала с Устинькиных губ большая печать, тянется она к нему пылающими губами, порозовевшими от жаркого дыханья, шепчет она ему слова непонятные, тайным смыслом наполненные, и каждой ниткой станушки дрожит.

"Дон… дон… дон…" - звенит в ушах Спиридона мутовочный звон.

Кажется Спиридону, что рвет он на Устиньке ворот суровой рубахи, добираясь до теплых грудей, жмет их уже в горячей ладони и Устинька бессильно уткнулась ему в бороду и шепчет в самые уши:

- Тише, Спиридон… Ради оспода, тише!..

*****

Когда Маша вошла к вечеру в молельню, она застала отца лежащим врастяжку на полу перед алтарем; крест валялся в стороне на ступеньке, и сам Спиридон тяжело дышал, словно на что-то навалившись.

Маша подняла крест с полу и осторожно окликнула отца:

- Батюшка!

Но Спиридон ничего ей не ответил и не шевельнулся. Видит Маша, что уперся он локтями в пол и судорожно приложил ладони к самому сердцу.

"Чтой-то с тятенькой?.." - немного согнулась Маша к отцу, но окликнуть еще раз побоялась.

Положила она свой малый начал и неслышно, на цыпочках, скользнула из подполицы - решила она, что Спиридон замолился.

Скоро и сам Спиридон показался из подполицы. Выглядел он за столом как и всегда, ничего такого заметного у него на лице не было, не охотник он был суропиться.

Только с той поры, когда выходил Спиридон поутру на крыльцо, он подолгу простаивал на нем перед молитвой, веселыми глазами оглядывая розовеющую на восходе Дубну и сладко потягиваясь, как молодой… Видно, как вспуганный с чапужной берлоги медведь, вломился в Спиридонову кровь поздний жар и истома, оттого и шел от этой потяготы только хруст и треск в локтях да под домашней холстинной рубахой на груди и спине жутко перевивалось скопленное за немалые годы воздержной жизни буграстое тело.

Удивительно было Маше больше всего, почему это Спиридон Емельяныч не наложил на нее своей запретной заповеди и так скоро безо всего согласился выдать ее за Петра Кирилыча.

Знала Маша хорошо нрав Спиридона, а потому спросить его самого о чем-нибудь побоялась: так зыкнет, что свету последнего не взвидишь!

И так Маша подумает, и этак в уме приложит, а все вроде как не выходит. Прикинула также и то, что ничего из этого запрета с Феклушей не вышло, только рябуху себе раньше поры завел Митрий Семеныч, и что от великой обиды этой у Спиридона отлегло от заповеди сердце, одним часом подумала даже, что Спиридон просто отступился от веры, но спохватилась и вслух сама себя назвала полудурой.

И вправду, земля скорей перевернется кверху ногами, чем Спиридон отстанет от веры… Ухлопал он на эту веру целую жизнь!

Даже плюнула Маша, но так до поры и не смогла разгадать Спиридона.

*****

На третий день или на четвертый, как Петр Кирилыч после сговоров возвратился с братом с мельницы в Чертухино, к Маше после обеда привалили большим стадом девки.

С утра день нахохлился, как петух на жерди. Над чертухинским лесом еще на заре повисла строгая пепельная бровь, словно кто оттуда подглядывал за мельницей на берегу Дубны, и с самого утра моросил как из сита теплый дождик-травник. Трава такой дождик любит…

Спиридон был почему-то не в духах, может, оттого, что от всех этих хлопот да приготовлений к свадьбе у него весь день уходил на заботы по мельнице да по хозяйству и некогда было всласть отсидеться в подполице, куда к каждой службе теперь приходит безвестной дорогой Устинья, хотя и на улице то же: нет-нет да и кивнет Спиридону откуда-нибудь из темного угла и тут же на глазах пропадет. Спиридон только и успеет моргнуть, ступит шаг, а в углу уж нет никого, только сердце заколотит по ребрам.

Маша торчала у сундуков - надо было все приготовить и пересчитать: в старое время любили сряжать девок как следует, да и баба не галка: ей и подушка, ей и кадушка!

Наполнено было сердце у Маши за этими срядами до края еще невиданным чувством тайной и непривычной радости. Маша бережно укладывала в порядок вязанки, полушалки, полотно и одевалы, и улыбка не сходила с ее наклоненного над сундуками лица. Редко подойдет она и заглянет в окошко: девок ждала!

На дворе же, как на грех, было неприютно и неприглядно, бедно на хмуром свете зеленела острая травка, которую щипали у дома нахохленные индюшки, и на каждой травяной усинке висела крупная и чистая слеза.