Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

Цезарь с Помпеей вошли в триклиний вслед за Крассом и Тертуллой, и верховный жрец сразу столкнулся с консулом Цицероном, обсуждавшим какую-то проблему с Муреной. Увидев Цезаря, оба замолкли, и Цицерон подошел к Юлию, поспешив приветствовать его. Высшая судебная власть в Риме на весь следующий год была у Гая Юлия Цезаря, а если учесть, что он был еще и верховным жрецом, то в руках одного человека оказывалась власть, почти равная консульской.

— Приветствую любимца богов в этом доме! — немного напыщенно сказал Цицерон, поднимая правую руку.

— Я рад видеть тебя, — просто ответил Цезарь.

— Ты ничего не слышал о действиях Катилины? — осторожно начал Цицерон. — Говорят, они опять готовят какие-то выступления.

Цезарь молчал.

— Я, конечно, не боюсь, что он может предпринять что-то здесь, в Риме. Но его действия начинают внушать опасения, — продолжал консул, — ты не находишь?

Цезарь широко улыбнулся:

— А тебя это очень беспокоит?

— Я просто думаю о благе Рима и его граждан. Как консул я обязан думать о благополучии наших граждан, — лицемерно произнес Цицерон.

«Как часто наши консулы путают собственное благополучие с благополучием всех римлян», — подумал Цезарь, но вслух заметил:

— Катилина может быть очень опасен в городе. Нужно, чтобы он покинул Рим.

Цицерон обрадовался:

— Сенаторы должны поддержать наше мнение, Цезарь. Я рад, что они совпадают и что ты не поддерживаешь этого безумца.

«Значит, Цицерон все знает», — удовлетворенно подумал верховный жрец.

Консул понял, что проговорился, с досады закусил губу и молча проследовал на свое ложе.

По обычаю, наиболее почетные гости садились в правой стороне зала, и консул направился именно туда. Места Цезаря с Помпеей оказались неподалеку, рядом с Муреной и его супругой. Вспомнив голое тело Мурены и его большие бородавки, Цезарь брезгливо поморщился, стараясь не смотреть на этого избранника римского народа.

Луций Мурена был легатом в армии Лукулла во время азиатских походов и прославился не столько своей воинской доблестью, сколько грабежами и бесчинствами. Особенно постыдным был поступок Мурены по отношению к известному грамматику Тиранниону, захваченному легионерами Лукулла. Выпросив у полководца ученого, он отпустил его на волю, став патроном Тиранниона. Неблаговидность действий Мурены состояла в специфике римских законов. Попавший в рабство грамматик мог быть куплен сенатом или консулами и считался бы государственным рабом, чье положение было бы даже лучше положения многих свободнорожденных римлян. А отпущенный на волю, Тираннион стал бы подлинно свободным, насколько можно быть свободным в несправедливом обществе, разделенном на рабовладельцев, вольноотпущенников, бедняков и рабов. Но отпущенный на свободу частным лицом, в данном случае Муреной, он становится клиентом своего патрона, то есть отпустившего его римлянина. Впрочем, это была не единственная подлость Мурены во время долгой войны на Востоке. Лукулл знал об этом, но философски относился к Мурене, ценя в нем исполнительного подчиненного и храброго воина, не пытаясь воздействовать на душевные качества этого животного.

Неподалеку от Мурены сидела Муция, супруга Помпея. Она дружески улыбнулась Цезарю, и он ответил легким кивком головы, с удовольствием вспоминая их прошлогоднюю встречу у Клузии, где у Муции был свой дом. Муция, как и Помпея, сидели ровно, не облокачиваясь на подушки, ибо любая другая поза для женщин-аристократок была недопустимой. В Риме еще отдавали дань внешним формам приличия, давно позабыв об их содержании.

Цезарь с интересом подумал, что слишком хорошо знает пороки сидевших здесь мужчин и женщин. Из более чем ста пятидесяти гостей Лукулла невозможно было найти хоть одного мужчину, не изменявшего своей жене, и почти ни одной замужней женщины, не наставлявшей рога своему мужу.

Пожалуй, лишь сам Цезарь был относительно гарантирован от подобного украшения, ибо собственная жена верховного жреца боготворила его с самого первого дня замужества. Даже весталка Постумия, сидевшая рядом с Силаном, и та, как абсолютно точно знал Цезарь, давно потеряла счет мужчинам, побывавшим в ее постели. Верховный жрец не мог слишком сильно осуждать ее за это, так как одним из этих мужчин был он сам.

Даже Лукулл не был застрахован от подобного позора, так как его жена была сестрой Клодии и отличалась таким же разнузданным характером. Лукулл ненавидел родственников своей жены, особенно молодого Клодия, который воевал под его началом против Митридата и отличался тогда в армии своими невероятными выходками и открытым неповиновением старшим по званию. Несколько раз Лукулл собирался отдать приказ о казни Клодия, но каждый раз ради жены откладывал исполнение этого благого намерения. По возвращении в Рим дерзкие выходки Клодия стали еще более сумасбродными. Лукулл не раз заставал Клодия в покоях своей жены, и хотя она смеялась над подозрениями мужа, тот слишком хорошо знал, сколь безнравствен и растлен Клодий, чтобы доверять брату своей жены даже его сестру.

Едва все уселись, как Лукулл подал знак, и рабыни начали вносить в «Аполлон» экзотические блюда, заставлявшие гостей единодушно удивляться щедрости хозяина и искусству его поваров.

По обычаю, сначала внесли закуски, среди которых были горячие колбасы, изготовленные из смешанного мяса поросят и козлят, различного рода маслины, черные и зеленые, испанский сыр, грибы, зажаренные по галльскому обычаю в масле, устрицы, финики. Затем настала очередь молодых голубей, откормленных специальной смесью из меда, муки и бобов.

Гости не успевали надивиться кулинарному мастерству поваров Лукулла. По очереди подавали петушиные гребешки, обжаренные на меду, страусиные яйца, приготовленные на горячем песке, целиком приготовленных козлят, начиненных жареными каштанами и орехами.

На репозиториях рабы внесли несколько десятков фазанов и дроздов, начиненных изюмом и финиками. На больших подносах несли кабанов, словно приготовившихся к броску. Взрезав их бока, рабы доставали изнутри яблоки, груши и сливы, запеченные вместе с мясом и обильно начиненные орехами. А когда рабы, широко раскрыв двери, начали осторожно двигать к столам большие сосуды с морской водой, многие гости закричали, предвкушая удовольствие. Это были барбуны. По обычаю, их подавали к столу в морской воде, дабы, умирая, рыба переливалась всеми оттенками красного цвета на глазах пирующих.

Миловидные рабыни внесли подносы, на которых были губаны, столь любимые римлянами, златобровки с золотыми полосами между глаз, многоколючники — исполинские окуни, которых ловили у берегов Сицилии, морские ерши, у которых были удалены плавники, где обычно скапливалась ядовитая слизь этих рыб. Для того чтобы его бассейны с рыбой были всегда полны морской соленой водой, Лукулл приказал прорыть в горах канал и вывел его к самому дому.

К яствам подавали фламенское и цекубское вино, и многие чаши были полны этими неразбавленными янтарными напитками, столь сильно ударявшими в голову. Сидевший рядом с Цицероном Квинт Катул, почти не принимавший участия в обеде из-за больного желудка, недовольно пробурчал:

— Этот Лукулл тратит целые состояния на свои обеды.

— Он может себе это позволить, — заметил с набитым ртом Цицерон, услыхавший слова сенатора, — Лукулл очень богат.

Катул метнул на него злой взгляд, но промолчал.

Лукулл, сидевший на другом конце триклиния, встал и обратился к поэтам с просьбой прочесть свои стихотворения. Первым решился молодой Катулл. Выйдя на середину триклиния, он продекламировал своим звучным, красивым голосом:

О, Марк Туллий. О ты, речистый самыйИз праправнуков Ромула на светеВ настоящем, прошедшем и грядущем!Благодарность тебе с поклоном низкимШлет Катулл, наихудший из поэтов,Столь же самый плохой из всех поэтов,Сколь ты лучше всех прочих адвокатов.[110]

Цицерон даже покраснел от удовольствия, а присутствующие громкими криками выразили свое одобрение поэту.

Клодий, которому надоело слушать поэта, едва тот начал, обратил внимание на проходившую мимо него молодую рабыню. Он поманил ее пальцем.

— Ты откуда? — спросил он шепотом.

— Из Вифинии, господин, — ответила тихо девушка, стараясь не встречаться с безумными глазами патриция.

— А почему я тебя здесь не видел?

— Меня привезла из Вероны госпожа, я работала там в имении.

Клодий промолчал. Выпитое вино уже начало ударять ему в голову, требуя своеобразного выхода. Он хорошо знал, что Лукулл не разрешает на своих пиршествах устраивать гладиаторские бои или приглашать женщин легкого поведения, превращая пиры в оргии. Именно поэтому он встал и, пошатываясь, подошел к сестре.