Прощай, зеленая Пряжка - Михаил Чулаки

Виталий выслушал бы Капитолину с полным сочувствием, если бы в двух шагах от ординаторской в инсулиновой палате не было бы Веры Сахаровой! Что же, ей тоже не верить?!

Капитолина, конечно, права, и случай с Бородулиной еще раз это подтверждает, а что Вере тоже нельзя верить, то ошибка в этом тоже: Вера всегда отдельно. Ему могли сейчас сказать, что все девицы лгуньи и притворщицы, и он охотно согласился бы и сам многое порассказал, и при этом ему и в голову не пришло бы, что это как-то относится к Вере. Так же и с больными: на Веру не распространяются их свойства, их пороки. Ну конечно, на нее действовал аминазин, и теперь инсулин должен закрепить выздоровление, но что касается личных свойств, то болезнь не может их исказить.

И тут Виталия осенило, а кто мешает ему взять Веру в воскресенье в город? Существует же такая вещь как пробный отпуск, когда больная проводит день или два дома, а врачи проверяют, как на нее подействовала перемена обстановки. Погуляли бы, если хорошая погода, можно за город. Шли бы рядом, он бы держал ее под руку. Кажется, все просто и естественно, а это было как открытие, что можно идти с Верой по городу, можно быть с нею не как с больной! Да ведь она — именно такая, о которой он мечтал всегда, именно та! А он словно прячется сам от себя, боится самому себе признаться.

Все стало ясно, и стало легко и радостно от этой ясности: он женится на Вере, он будет очень о ней заботиться, он всегда будет рядом, и если вдруг рецидив, он сразу заметит самые первые признаки, он не даст болезни развиться! Ничего с Верой не может случиться, ничего ей не грозит, раз они будут вместе, раз он всегда рядом!

Одна за другой представлялись будущие семейные картины: Вера в легком домашнем халатике, Вера причесывается перед их старым фамильным трюмо — весь их дом словно всегда ждал ее, словно создан для того, чтобы быть ей оправой!

И вдруг тревога: он-то решил, а она? Может быть, она видит в нем только врача? Может быть, она хочет поскорей забыть все, что связано с болезнью — и больницу, и его?

Виталий сидел, уставившись в какую-то историю болезни делая вид, что читает.

— Ну чего ты куксишься? — сказала Люда. — Ничего, все образуется. Ну дадут выговор на худой конец!

О чем она? А, об этой истории с Бородулиной. Виталию сделалось смешно, что кто-то думает, будто он может сейчас бояться ЛКК, когда такое в нем происходит, такое решается! Но не откровенничать же с Людой. Он улыбнулся:

— ЛКК — ерунда. Я сам про себя удивляюсь, каким можно быть идиотом.

— Каждый в жизни совершает что-нибудь идиотское, — афористически заметила Люда.

Каким он был идиотом, что сразу не понял, что для него Вера! Но наконец наступила ясность, и никогда еще он не переживал такого, словно каждая клетка в нем ликовала!

— Виталий Сергеевич, Сивкова возбудилась!

Что это? Его зовут? Виталий с трудом понял, в чем дело. А, это Маргарита Львовна явилась с новостью.

— Сильно возбудилась?

— Как обычно.

Ничего нового в состоянии Сивковой он не ожидал увидеть. Но в отделении он увидит Веру!

— Сейчас приду!

Сивкову держали, а она пыталась ударить себя кулаком по голове и кричала:

— Сука! Сука! Сука!

Какой мучительный контраст после радостных мыслей!

— Ну что с вами, Тамара?

— Виталий Сергеевич, опять дядя Костя! Это не я, это он ругается! Виталий Сергеевич, почему вы его не выгоните?

Да, действительно, ничего нового. Это и грустно. Анжелла Степановна хвасталась, что дали галоперидол. Может быть, он подействует? Виталий зашел в процедурную и сказал Алле. А сам уже торопился увидеть Веру.

Вера лежала на своей кровати в инсулиновой.

— А у нас уже оглушение! — встретила его Мария Андреевна. — На тридцати шести единицах.

Виталий подошел. В полусне Вера приоткрыла глаза и улыбнулась. И сразу снова закрыла. Вот такой же она будет дома, утром в воскресенье, когда можно поспать. Горячая, доверчивая.

Глава восемнадцатая

И начались настоящие комы. Умирания и воскресения. Подходила Мария Андреевна со шприцем, и это означало, что пора отправляться на экскурсию на тот свет. Тот свет был полной темнотой, погружение в темноту происходило легко и незаметно, и сколько она там находилась, Вера определить не могла, это время выпадало из жизни, никак не ощущалось — провал и мгновенное начало воскресения. По соседкам в палате Вера знала, что воскресение начинается с того момента, как Мария Андреевна принимается вливать в вену глюкозу, а переживалось как бег по длинному коридору, в самом конце которого — свет. Вера знала, знала совершенно точно, что выход из коридора вот-вот закроется, тяжелый люк упадет, отсечет поток света, и тогда смерть. Нужно успеть, успеть во что бы то ни стало выскочить до падения люка, а для этого нужно бежать изо всех сил, задыхаться, но бежать. Свет все ближе, но и времени уже не оставалось, уже начиналось падение люка, но тут секунды начинали растягиваться, расщепляться на мельчайшие временные атомы; она понимала это по расщеплению звуков; слышалось слово «вливай», и последний звук атомы времени словно разбивали на отдельные капли — «ай-ай-ай-ай-ай-ай». Эти мельчайшие звуковые капли барабанили в уши, причиняя боль. Но было в этом вхождении в микромир и странное удовольствие: атомы времени расщепляли не только звуки, но и понятия, проясняя глубины, недоступные обычному восприятию. Кто-то рядом произнес «любовь», и тотчас понятие расщепилось, Вера поняла самую суть любви, вошла в ее недра и сделала невероятные открытия, потому что там, в микромире, царила невероятная ясность, невозможная в мире обычном, там легко объяснялось то, что в обычном грубом мире люди объяснить не могут. Но нельзя было задерживаться, нужно было бежать, пусть лопались от напряжения вены; бежать, потому что крышка люка уже начала падать, и только расщепление времени замедляло падение, делало его подобным парению и давало шанс выскочить, если очень бежать! И каждый раз Вера выскакивала, выскакивала с самым последним атомом времени! И сразу свет со всех сторон, и лица, сначала как белые пятна, блеск шприца, яркость, праздничность алой крови. И каждый раз она выносила с собой из коридора все сделанные в микромире открытия, секунды они жили с нею, но не выдерживали света, начинали съеживаться, ссыхаться, рассыпаться — и уже только горсть пыли в ладони. Оставалось только воспоминание о невероятной ясности, о невероятных открытиях, но в чем они, вспомнить было невозможно. И это порождало грусть об ускользнувшем неведомом. Но тут включался жгучий яростный голод, он бушевал в чреве, и наступало наслаждение овсяной кашей, острейшее наслаждение, ибо в этой каше было все, чем прекрасна жизнь! И потом более умиротворенное наслаждение горячим сладчайшим чаем, разливающимся по всему телу как кровь.

И все, на этом сегодняшняя экскурсия на тот свет заканчивалась. И Вера не знала, ждет она или страшится завтрашней.

Она лежала, отдыхала, пыталась вспомнить сделанные в микромире открытия, хотя уже знала точно безнадежность таких попыток. Но хотя открытия и забывались, она чувствовала себя богаче и мудрее от одного только, что они все-таки делались хотя бы на миг.

А над всеми этими переживаниями, над самой жизнью возвышался Виталий Сергеевич. Вера видела других больных в палате, которых лечили другие врачи, прекрасно знала, что не он это лечение выдумал, но все же ей-то назначил инсулин именно он! За ее экскурсии на тот свет он взял на себя ответственность! Значит, вся ее жизнь в его руках!

Он ей приснился. Он был во фраке и белом галстуке, как дирижер. Он вошел в какой-то огромный белый зал. В руке длинный тонкий скальпель, таких не бывает на самом деле, наверное, длинный и тонкий, как дирижерская палочка. Внесли закутанную фигуру. Уж не ее ли внесли, не Веру ли? Он взмахнул скальпелем, сказал невидимым, но многочисленным слушателям, нет, зрителям: «Я оперирую душу!» — и сделал точный изящный разрез…

А наяву он к ней подошел, улыбнулся почти застенчиво, но Вере виделись за этой улыбкой, за домашней примятостью халата дирижерский блеск, властность, фрачность:

— Ну, как вы после комы?

— Хорошо.

Если бы и не очень хорошо, она бы не пожаловалась, она хотела оправдать его доверие, хотела быть достойной его лечения.

— Ну и хорошо, что хорошо.

Вера сидела на своей кровати, держа в руках книгу, все того же Фалладу, в равнодушии к которому стеснялась признаться, а он стоял, так что она смотрела на него снизу вверх.

— Вчера приходила мама.

— Да? Ну и как она вас находит?

— Хорошо. Она очень вам благодарна.

Это Вера выдумала, никакой благодарности мама не высказывала, мама считала совершенно естественным все, что делается здесь для Веры, и только без конца ужасалась величиной палаты, теснотой в отделении. А Вера уже привыкла, и ей все не казалось ужасным. А когда мама стала рассказывать про свои хлопоты в институте Бехтерева, которые вот-вот придут к успешному завершению, и ее доченьку, ее Колокольчика возьмут туда, Вера по-настоящему испугалась и очень резко сказала, что будет долечиваться только здесь! Мама занервничала, стала говорить, что Вера ничего не понимает, а Вера почти закричала, что это мама ничего не понимает, что здесь у нее замечательный врач, который ее хорошо знает, и она не согласна менять врача. Тут мама кощунственно ответила, что здешние врачи — так себе, и Виталий Сергеевич врач — так себе, еще молодой и мало понимает, а в Институте Бехтерева многих больных ведут кандидаты паук, а профессор смотрит каждую неделю! И тут они совсем поссорились… Вера поколебалась, рассказывать ли это Виталию Сергеевичу, вдруг огорчится или обидится, если рассказать? Но очень хотелось, чтобы он узнал, как она ему доверяет, и она сказала: