Семья Марковиц - Аллегра Гудман

Эд звонит в аэропорт — проверить, когда прибывает рейс из Сан-Франциско, которым прилетит Иегудит.

— Пока одни гудки, — говорит Эд.

Он расположился в крутящемся кресле, вертит в пальцах телефонный шнур. Одна стена кухни оклеена обоями в желто-коричневых маргаритках, каждая маргаритка величиной с его руку. На шторах — тот же узор. Родители его жены Сары живут в одноэтажном доме 1954 года постройки, со всеми онёрами того периода. После свадьбы они с Сарой каждый, почти без исключения, год на Песах приезжают к ним на Лонг-Айленд, и дом с тех пор ничуть не изменился. Ванная окнами на улицу с пола до потолка и сам потолок оклеены обоями в белых и желтых цветах по коричневому полю, занавес двухслойный, первый его слой отдернут, прихвачен медными цепочками. В прежней Сариной спальне по соседству с ванной, синий ковер, крахмальные кисейные занавески, вся мебель белая, вплоть до туалетного столика бобком. Из-под Сариной кровати выдвигается скрипучая кровать на колесиках. Эд всегда спит на ней — чуть ниже Сары.

Прежде Сара и Эд прилетали из Вашингтона с детьми, теперь дети добираются самостоятельно. Мириам и Бен челночным рейсом из Бостона, Эйви на машине из Уэсли[127], а Иегудит, их младшенькая, из Стэнфорда. Сегодня Эд встречает ее в «Кеннеди».

— Самолет прилетит по расписанию, — оповещает Эстелл Эд.

— Вот и хорошо, — говорит Эстелл, забирая у него пустой стакан.

Машинально, инстинктивно Эстелл расставляет все по местам. Эд еще до экономического раздела не добрался, а она уже сложила газету. Со стола она убирает мгновенно, так что те, кто ест с расстановкой, не успевают попросить добавки. А когда Сара с Эдом по приезде останавливаются в комнате, которую Сара прежде делила с сестрой, стоит Эду отлучиться, Эстелл тут как тут, и по возвращении он обнаруживает, что она навела порядок. Сваленные в кучу на белом с золотом комодике монеты, ключи, часы, расческа рассортированы. Брошенные на кровать рубашка и носки постираны и сложены. Такого уровня обслуживание встречаешь разве что в дорогих отелях. А в Вест-Хемпстеде[128] оно вгоняет Эда в конфуз. Теща ни минуты не сидит на месте — подтирает, подметает, открывает-закрывает холодильник. Стоит ему выйти из комнаты, она влетает туда — выключает за ним свет. Сейчас она смотрит в духовку.

— Индейка просто замечательная, — кричит она Саре, та в кабинете. — Не забудь сразу же по приезде сказать Мириам, что индейка кошерная. Она будет ее есть?

— Кто его знает, — говорит Сара.

Дочь студентка-медичка (Гарвардская медицинская школа) с каждым годом все более неукоснительно соблюдает заповеди. Она, еще когда училась в колледже, начала привозить в дом деда и бабки бумажные тарелки и пластиковые ножи-вилки: Эстелл и Сол кашрут не соблюдают. Потом стала есть с бумажных тарелок даже дома, в Вашингтоне. Эд и Сара кашрут соблюдают, но посуду из-под мяса и молока кладут в посудомойку вместе.

— Вот уж от кого-кого, а от Мириам никак такого не ожидала, — говорит Эстелл. — Ведь раньше она, что ей ни положи, съест. Иегудит, та была переборчивая. Иегудит — это дело другое. Что она станет вегетарианкой, я могла ожидать. А Мириам она, то и знай, просила добавки. А уж как мою индейку любила.

— Мама, не в том дело, — говорит Сара.

— Знаю. Все эта ее ортодоксальность. Ума не приложу, от кого она ее набралась. Не иначе, как от Джонатана.

Джонатан — это жених Мириам.

— Нет, — говорит Эд, — у нее это началось еще до того, как она познакомилась с Джонатаном.

— Уж точно ни от кого из нашей семьи. Они что, все еще хотят, чтобы их поженил тот ортодоксальный раввин?

— Видишь ли… — начинает Сара.

— У нас была встреча с ним, — говорит Эд.

— Как его фамилия — Левенталь?

— Левицки, — говорит Эд.

— В шляпе, в черном сюртуке?

— Нет, нет, молодой совсем парень…

— Это еще ничего не значит, — говорит Эстелл.

— Очень симпатичный, между прочим, говорит Сара. — Но поженить их в Конгрегации «Ш.Ц.» он не сможет, вот в чем загвоздка.

— Это еще почему? Что, наша синагога для него недостаточно ортодоксальная?

— Понимаешь, наша синагога консервативная. И в любом случае наш раввин не разрешит ему поженить их в «Ш.Ц.» Раввин Ландис совершает все обряды сам. А сдавать синагогу в аренду, как какой-нибудь зал, они не желают. И сейчас Мириам говорит, что хотела бы устроить свадьбу на открытом воздухе.

— На воздухе? — вскрикивает Эстелл. — В июне! В Вашингтоне! Такая жарища, Эд, для твоей бедняжки-матери — это же нож острый! — Эстелл на одиннадцать лет моложе матери Эда, и здоровье Розы — предмет ее вечных попечений. — О чем только они думают? И где, интересно, они могут пожениться?

— Кто знает, — говорит Эд. — В Думбартон-Оакс. В Роуз-гарден[129]. Дуралеи, вот они кто.

— Но это же свадьба, не пикник, — говорит Эстелл.

— А что мы можем? — говорит Сара. — Они настаивают на этом раввине — и хоть ты что.

— А уже март на дворе, — Эстелл приуныла. — Это тебе, Эд. — Она достает из холодильника розовую кондитерскую коробку. — Расправься-ка ты с эклерами до ее приезда.

— Спасибо, не стоит. — Эд старается следить за своим весом.

— Ужин будет нескоро, — предупреждает его Эстелл, тем временем засовывая коробку обратно в холодильник.

— Вот и хорошо. А то, что я ни съем, идет в тук, — говорит Эд, похлопывая себя по животу.

— Для Мириам я припасла запечатанную мацу, миндальное печенье, фаршированную рыбу в вакуумной упаковке. — Эстелл демонстрирует пакеты, которыми уставлены деревянные с вырезанными фестонами краями полки ее кладовки.

— Не беспокойся. Как бы ни было, у мальчишек аппетит — дай Бог всякому. Уж они-то есть будут, — успокаивает мать Сара. Они относят в столовую скатерть. — Помнишь Ноама, приятеля Эйви?

— Это тот, кто вечно жевал резинку? Он у меня как-то съел зараз четыре куска торта.

— Ноам теперь актуарий, — сообщает Сара.

— А Эйви привезет на ужин свою девушку.

— Девушка прелестная, — говорит Сара.

— Красивая, — соглашается Эстелл, но душа у нее не на месте.

А на кухне Эд решает, что, пожалуй, все же съест эклер. У Эстелл всегда замечательная выпечка. Сол начинал как кондитер, и у него сохранились кое-какие связи в этой среде.

— Эклеры от «Леонардо»? — спрашивает Эд, когда Сол входит в кухню.

— «Леонардо» перекупили. — Сол опускается в кресло. — Эти из «Волшебной духовки». Как тебе преподается?

— Что тебе сказать, работы невпроворот. У двоих моих коллег в этом году академический отпуск[130]…

— Значит, у тебя нехватка рабочих рук.

— Вот-вот, — говорит Эд. — Так что у меня семь часов лекций в неделю.

— И это все? — поражается Сол.

— Это помимо научной работы.

— По мне, не так уж и плохо.

Эд собирается ответить. Но вместо этого идет к холодильнику, достает эклеры.

— У «Леонарда» эклеры были лучше, — рассуждает Сол. — А всё оттого, что у него заварной крем лучше.

— Эти тоже недурны. Но что это? Дети приехали? — Эд выбегает навстречу такси с эклером в руке. Пока он расплачивается с таксистом, двое старших выбираются из машины, вытаскивают свой багаж. У Бена рюкзак и вещмешок, у Мириам холщовая сумка и перешедший ей по наследству, еще со времен медового месяца Эда и Сары в Париже, ярко-розовый, залатанный серебристым скотчем чемодан.

— Пап! Что это ты ешь? — вскрикивает Мириам.

Эд смотрит на эклер. С формальной точки зрения, все такое — хлеб, пирожные, печенье, конфеты, содовую, мороженое, — все, хотя бы только подслащенное кукурузным сиропом, следовало бы вынести из дому. А Мириам, конечно же, к этим формальностям относится серьезно. Она — Эд уверен — допоздна прибиралась в своей крошечной квартирешке в Кембридже, пылесосила каждую складочку в диване, упаковывала электропечь. Эклер он доедает под ее осуждающим взором. К тому же она думает, что эти калории ему не на пользу. Она стала донельзя ортодоксальной, его дочь, Эда это озадачивает. Они воспитывали детей так, чтобы те выросли либеральными, рациональными, жизнелюбивыми, чтобы еврейские традиции были им в радость, и почему вдруг Мириам выбрала путь самоограничения и непостижимой обрядности, Эд понять не может. Ей всего двадцать три, пусть она и выходит замуж. Как может совсем молоденькая девушка так держаться буквы закона? Его это гнетет. В то же время он признает: что касается его веса и давления, тут она права. Он ведь и впрямь не так уж проголодался. За ужином надо будет сдерживаться.

Бен меж тем вносит сумки, сваливает их в кабинете.

— Привет, ба! Привет, дед! Привет, мам! — Хватает пульт и давай перескакивать с канала на канал.

Вот насчет того, что Бен чем-то пылко увлечется, беспокоиться не приходится. Он оканчивает Брандейс[131], в нем сто восемьдесят сантиметров, его темно-русые волосы давно не стрижены. О будущем он не задумывается. О том, чем станет заниматься после университета, тоже. Планов не строит. Изучает психологию, но с прохладцей. Сейчас, раскинувшись на диване, он смахивает на добродушного золотистого ретривера.