Семья Марковиц - Аллегра Гудман

— Милый, принеси-ка стулья из подвала, — просит его Эстелл. — Мы дожидались твоего приезда, чтобы отправить тебя в подвал. А ты, Сара, достань потом бокалы. До верхней полки ты дотянешься. — Эстелл в своей стихии. Она отдает распоряжения, брелки на ее браслете позвякивают. Бену она велит достать стулья из-под стола в подвале так, чтобы не опрокинуть ящики на нем; Сару направляет к шкафчику над холодильником. Эстелл ниже Сары, в ней всего сто пятьдесят шесть сантиметров, и черты лица у нее более резкие. В молодости она была брюнеткой, но сейчас волосы у нее рыжие, глаза светло-карие, кожа в пигментных пятнах: сказываются зимы во Флориде.

— Ох, — вздыхает Эстелл, когда Мириам приносит с кухни коробку бумажных тарелок. — Ну к чему это…

— К тому, что эти блюда не пригодны для Песаха.

Эстелл оглядывает накрытый стол — на нем белый с золотом японский сервиз тонкого фарфора.

— Сервиз прекрасный, — говорит она. — И эти блюда у меня для Песаха.

— Но ты ими и в другие праздники пользуешься. — Мириам не сдается. — На них и хлеб клали, и торт, и тыквенный пирог, да мало ли что еще.

— Ты такая упрямая. — Эстелл кладет руки на плечи внучки — та куда выше, — встряхивает ее. Из-за разницы в росте впечатление такое, будто Эстелл, заглядывая в глаза Мириам, о чем-то молит ее.

Тут звонит таймер, и Эстелл кидается в кухню. Там Сара моет в раковине салат.

— Салаты я буду готовить в последнюю очередь, — сообщает Эстелл. — После того, как Эд уедет в аэропорт.

Она не перестает думать о Мириам. Что за седер та устроит на следующий год, когда выйдет замуж? Эстелл познакомилась с женихом Мириам, он тоже строгий ортодокс, не хуже Мириам.

— Ты прочла мой список?

— Какой список?

— Он на столе. Держи. — Эстелл протягивает Саре напечатанный на машинке список. Тут имена с адресами, которые ты просила, имена тех, кого нужно пригласить.

Сара читает список. Переворачивает страницы, пробегает глазами имена, ведет в уме подсчет.

— Мама, — говорит она. — В твоем списке сорок два человека!

— Ты же понимаешь, прийти смогут не все, — успокаивает ее Эстелл.

— Не забывай, на свадьбе будет сто гостей. Включая семью Эда и друзей ребят.

— Ну и что, это же наша семья. Сара, это твои родственники.

Сара снова читает список.

— Интересно, когда я в последний раз видела этих людей? — спрашивает она. — Да кое-кого из них Мириам вообще не знает. А это что такое? Зелиги? Магиды? Роберт и Труди Ротманы? Мы с ними не в родстве.

— Сара! Роберт и Труди — мои ближайшие друзья. А Зелигов и Магидов мы знаем уже тридцать лет.

— Свадьба предполагается в узком семейном кругу, — растолковывает Сара. — И я не сомневаюсь, они поймут…

Но Эстелл знает: ничего они не поймут.

Я думаю, этот список придется сократить, — говорит Сара.

Ответить Эстелл не успевает. Приехал Эйви, он уже в гостиной, там с ним Эд, Мириам и Бен. А она, она стоит рядом, Эми, его приятельница из Уэсли. У Эстелл пока язык не поворачивается называть ее девушкой Эйви. Как бы то ни было, Эми тут. У нее роскошные соломенно-желтые волосы, и она дарит Эстелл цветы, лиловые и розовые тюльпаны с кружевными лепестками. Больше никто ей цветов не подарил.

— Какие красивые! Посмотри, Сол, какая красота! — восхищается Эстелл. — Эйви, отнеси свою сумку в кабинет. Мальчики спят в кабинете, девочки — в солярии.

— Не хочу я спать в кабинете, — кобенится Эйви.

— Это еще почему? — спрашивает Эстелл.

— Да потому, что он храпит. — Эйви указывает на брата. — Ей-ей, да так громко. Я лучше посплю в подвале.

Все глаза устремляются на него. В подвале, хоть он и благоустроен и пол в нем затянут ковролином, тем не менее холодно.

— Ты же, Бог знает сколько лет спал с Беном в одной комнате, и ничего, — говорит Сара.

— Ты там замерзнешь, — говорит Эстелл.

— У меня пуховый спальный мешок.

— Дома ты на Бена никогда не жаловался, — говорит Сара.

— Не заливай, — буркает Бен себе под нос. — И не рассчитывай попилиться всласть в твоем спальном мешке.

— Что? — спрашивает Эд. — Ты что-то сказал?

— Нет, — говорит Бен и, переваливаясь, бредет в кабинет.

— Я не хочу, чтобы ты спал в подвале, — объявляет внуку Эстелл.

— Миссис Киршенбаум, могу я вам помочь ужином? — спрашивает Эми.

Эстелл и Эми готовят рубленую печенку. Мальчики смотрят телевизор в кабинете. Эд и Сара прилегли в своей комнате. Мириам говорит с Джоном по телефону.

— Лук тоже порезать? — спрашивает Эми.

— Нет, нет. Положите его рядом с печенкой, сейчас мы вставим… — Она вставляет в кухонный комбайн мясорубку, кидает туда куски печенки. — Потом добавим лук и яйца. — Эстелл кладет в мясорубку крутые яйца. — И смальц. — Она объясняет Эми, как готовить рубленую печенку, а в голове у нее вертится: насколько у них с Эйви серьезно? И как к этому относятся родители Эми? Они методисты, это Эстелл известно. Мало того, дядя Эми еще и методистский священник. Вряд ли им это нравится. Впрочем, не исключено, что они об Эйви и знать не знают. Эйви об Эми почти никогда не говорит. Эстелл и Сол видели ее всего раз, когда пришли на выступление джаз-оркестра, в котором играет Эйви. И тут — на тебе — Эйви объявляет, что хочет привезти ее на седер. Впрочем, у него ни одной постоянной девушки не было, да и серьезных отношений в его годы чураются. У Джеффри, двоюродного брата Эйви, в колледже перебывало, по крайней мере, пять девчонок, а он до сих пор не женился.

Семья Эми каждое воскресенье ходит в церковь. Они очень религиозные. Все это Эми рассказала Эстелл по телефону, когда позвонила узнать, какую книгу лучше прочесть. Она хотела, чтобы Эстелл порекомендовала ей книгу о Песахе. Эстелл не знала, что и сказать. Она и думать не могла, что с Эйви такое станется. Не будь Эми методисткой, лучшей невестки Эстелл и пожелать не могла. Куколка, просто куколка! Тюльпаны в большой хрустальной вазе стоят на кухонном столе. И цвет у них — красивее не найти.

К тому времени, когда Эд уезжает в аэропорт, всё, кроме салатов, готово. А к его возвращению они успеют переодеться.

— У тебя есть приличная рубашка? — спрашивает Бена Сара: он все еще смотрит телевизор. — Или — какая есть, такая есть?

— Я не успел заняться постирушкой до отъезда, так что с одежкой у меня не густо, — объясняет Бен.

— Бен! — Эстелл уставилась на его рубашку в красно-зеленую клетку. Эйви, тот в хорошей, накрахмаленной голубой рубашке.

— Может, дать ему какую-нибудь из дедушкиных? — предлагает Мириам.

— Он шире меня в плечах, — говорит Сол. — Пошли, Бен, поищем, что на тебя натянуть.

В ожидании Эда и Иегудит все стеклись в гостиную, как если бы намечались визитеры. Бен скрючился на кушетке, рубашка ему мала, тесна. Он таращится на серебряный кофейный сервиз, аккуратно обернутый прозрачным пластиком. Хрустит костяшками пальцев, потом крутит шеей так, чтобы хрустнули позвонки. Все на него шикают. Но вот наконец к дому подъезжает машина.

— Да ты больна! — говорит Сара, не успевает Иегудит переступить порог.

Иегудит сморкается, глаза у нее воспаленные: из-за временного перепада она недоспала.

— Угу, по-моему, у меня моно[132], — говорит она.

— Боже мой! — вскрикивает Эстелл. — Ее надо уложить в постель. Только не в солярии, солярий не годится.

— А что, если ее напоить чем-нибудь горячим? — предлагает Сара.

— Сейчас разогрею суп, — говорит Эстелл.

— А он на овощном бульоне? — спрашивает Иегудит.

— Деконгестант[133] — вот, что ей нужно, — вносит свою лепту Эд.

Иегудит укладывают в кабинете, устраивают в раскладном кресле, укутывают вязаным пледом, приносят горячее какао.

— Какао в Песах пить нельзя. — Мириам озабочена.

— Уймись, — говорит Эд.

И они усаживаются за праздничный стол.

Седер всегда ведет Эд. Сол и Эстелл любят его слушать: он такой образованный. Эд — специалист по Ближнему Востоку, поэтому он увязывает Песах с современностью. Говорит он замечательно. Таким зятем можно гордиться.

— Это наш праздник освобождения, — начинает Эд. — Мы отмечаем наше избавление от рабства. — Он берет кусок мацы и читает по своему новому исправленному изданию Агады:

— Это хлеб, который наши отцы и матери ели в Мицраим, когда были рабами, — и присовокупляет комментарии переводчика: — Мы употребляем слово Мицраим, что на иврите означает землю древнего Египта…

— В противовес современному Мицраиму, — ехидничает Мириам.

— …чтобы отличить его от современного Египта, — читает Эд. Затем откладывает мацу и пускается в свободное плавание:

— Мы едим эту мацу, чтобы никогда не забывать, что такое рабство, чтобы не забывать про терпящие бедствия народы во всем мире и сострадать всем народам — народам, разделенным гражданской войной, голодающим и бесприютным, терзаемым нуждой и болезнями. Мы думаем о людях, которых преследуют за их религиозные или политические убеждения. И в первую очередь, наши мысли о тех людях в нашей стране, которые еще далеко не свободны; о тех, кого подвергают дискриминации из-за расы, пола или сексуальных предпочтений. Мы думаем как об изощренных видах рабства, так и о явных — в тех потаенных областях, о которых лишь теперь заговорили вслух: о сексуальных домогательствах, словесных надругательствах… — И тут взгляд его падает на Мириам. Она его не слушает, это очевидно. Сидит, напевает себе под нос, не отрывая глаз от своей ортодоксальной Бирнбаумовской Агады[134]. Он уязвлен.