Книга запретных наслаждений - Федерико Андахази

— Он что, настоящий? — наивно спросил мастер бумажных дел.

— А тот, что хранится в базилике Акисгран, — он настоящий? — загадочно вопросил Гутенберг в ответ.

Хитрец не посчитал нужным объяснять своему сообщнику, что целую ночь выписывал лик Крестителя на этой тряпице. В принципе это была лишь мелкая подробность; по-настоящему чудесная часть представления еще не началась. Гутенберг попросил Андреаса держать плат двумя руками над головой, как делает священник во время процессии. Ошарашенный фабрикант повиновался с детской покорностью. И тогда Гутенберг вытащил из мешочка свое зеркало и направил его поверхность, покрытую матовой пленкой, на полотно. На несколько секунд двое мужчин застыли в этих странных позах.

— Можешь опускать платок, — скомандовал Иоганн и сам опустил зеркало.

А потом Гутенберг передал свое изделие Хайлманну и предложил ему снять слой гуммиарабика. Пленка легко отделилась от зеркальной поверхности.

— Что ты видишь в зеркале? — спросил Иоганн.

Андреас вгляделся и ответил полным разочарования голосом:

— Кроме моей дурацкой рожи — ничего.

— Ты уверен? Может, тебе стоит подойти к окну и присмотреться получше?

— Ну хватит! Ты балаганный шут, но не надо держать меня за идиота!

— Пожалуйста, посмотри еще раз.

И тогда ярость на лице Андреаса сменилась глубочайшим изумлением. Его отражение в зеркале постепенно уступало место голове Иоанна Крестителя — точно в том же виде, в котором она была изображена на платке. С течением минут чудесный лик проступал все более и более отчетливо. Исполинская рука Хайлманна дрожала, как лист на ветру, — в результате он выронил зеркальце, и только проворство Гутенберга, успевшего подхватить его над самым полом, помогло сохранить волшебный предмет.

— Кто зеркало разобьет, тому семь лет удачи не видать.

— Как ты это сделал?

— Когда буду чуть посвободней, я тебе все объясню, но сейчас мне пора. Можешь оставить зеркало у себя и попросить его о трех желаниях. Да, и вот еще что: выдай-ка мне сотню гульденов в счет будущего.

Андреас замялся. Тогда Гутенберг объяснил, что каждое зеркальце можно будет продать за пять флоринов, — остается только умножить эту цифру на тысячи и тысячи паломников, которые участвуют в каждой процессии.

И снова Гутенберг несся во всю прыть, чтобы успеть справиться со своим вторым делом: забрать пресс из мастерской Заспаха. И все-таки он заранее знал, что столкнется с серьезнейшей проблемой: как затащить эту махину в его секретное убежище, в монастырь Святого Арбогаста на вершине горы?

Он знал, что — как обычно — что-нибудь да придет ему в голову.

У него было десять минут, чтобы обдумать этот вопрос.

14

Иоганн не доверял никому. Он не открыл свой тайный замысел компаньону Андреасу Хайлманну и с Конрадом Заспахом тоже откровенничать не собирался. Тем меньше он был расположен рассказывать им о своей тайной мастерской в руинах монастыря Святого Арбогаста. Поэтому на помощь Хайлманна или Заспаха в переноске пресса рассчитывать не приходилось. Но ведь и перед первым встречным возчиком Гутенберг тоже не мог открыться. К тому же последний этап пути — крутой склон — был для животных недоступен, там можно было двигаться только пешком. Иоганн на ходу ломал голову над этой новой задачей, которая казалась неразрешимой.

На коротком отрезке пути, отделявшем бумажную фабрику от мастерской плотника, Иоганну попался на глаза дом призрения, что находился в ведении архиепископства. Это обветшалое здание давало пристанище юношам, у которых по разным причинам не нашлось другого крова: сиротам, подкидышам, калекам и слепцам. Гутенберг уже собирался пробежать мимо, когда его вдруг озарило: слепцы! Да как же он раньше не додумался?

Повинуясь той же инерции спешки, Иоганн развернулся и вошел в приют. Будучи добрым христианином, он собирался облагодетельствовать этих несчастных детишек. Гравер направился прямо к настоятелю и постучал в дверь.

— Чем я могу помочь, сын мой? — обратился к посетителю священник.

— Осмелюсь сообщить, святой отец, это я желал бы вам помочь скромным воздаянием для этих бедных детей.

— Ах, как это щедро с твоей стороны. Господь тебе воздаст за благое дело.

— Я не желал бы ограничиться простой милостыней: я хочу предоставить нескольким вашим юношам достойную и честную работу.

— Боюсь, что это попросту невозможно: большинство из моих подопечных либо калеки, либо слепые.

— Слепота не помешает им впервые в жизни узнать о достоинстве, которое достигается трудом.

— Что ты имеешь в виду?

— Я стану их глазами, а они — сильными руками и молодыми ногами, которые нуждаются в упражнении. Для этих юношей будет благотворно почувствовать свою полезность. Я просто хочу, чтобы они помогли мне перенести одну машину, которая обеспечит работой многих нуждающихся. Чем платить перевозчику — я предпочитаю пожертвовать эти деньги вам и тем самым помочь вашему приюту.

Священник кротко улыбнулся и промолвил:

— Ах, если бы все христиане поступали как ты.

А затем он повел Гутенберга по лабиринту приютских коридоров. По дороге им попадались безногие подростки — переползали с места на место, как ящерицы. Другие, охваченные безумием, издавали отчаянные вопли. Безрукие дети, горбатые дети, паралитики выходили из своих комнат, чтобы посмотреть на чужака, и глаза их мерцали каким-то нехорошим любопытством. Настоятель, вооруженный палкой, гнал их прочь, словно диких зверей. Повсюду витал запах экскрементов. От страха и отвращения Гутенберг почувствовал тошноту. Но вот последний коридор закончился, и настоятель с Иоганном вошли в большой зал, полный мальчиков и подростков; взгляд Иоганна заметался по их пустым глазницам, по белесым, водянистым, потухшим глазам.

Священник короткой воинской командой выстроил детей в шеренгу и предложил великодушному посетителю отобрать тех, кто кажется ему наиболее пригодным для работы. Гутенберг осмотрел всех слепцов, одного за другим, и остановил свой выбор на самых крепких. Затем он обсудил со святым отцом характер каждого из кандидатов — Иоганн хотел быть уверенным, что слепые работники не воспротивятся хозяйской воле.

— Не волнуйся, все они послушны и услужливы.

Чтобы окончательно успокоить благотворителя, священник вручил ему длинную крепкую палку и присовокупил:

— Даже не сомневайся, пускай ее в дело всякий раз, когда сочтешь нужным.

Вот так с помощью небольшой армии слепцов Гутенберг устроил переезд печатного стана из мастерской Заспаха в монастырь Святого Арбогаста, и при этом никто не увидел его тайного убежища, не узнал, где оно находится.

А Эннелин в это время наслаждалась самым счастливым днем своей жизни. Как и полагалось по немецкой традиции, она должна была венчаться в алом платье. Сестры приготовили для нее свадебный убор: шелковый чепец такого же алого цвета, с завязанной под подбородком лентой, с кружевным воротником, а наверху — золотая тиара. Эннелин стала настоящей принцессой. Несмотря на бессонную ночь, вид у нее был сияющий. В сравнении с ее каждодневной внешностью ее можно было назвать красивой. Чепец значительно улучшал ее лицо — не потому, что привносил нечто новое, а скорее потому, что многое прикрывал. Платье — длинная туника, перехваченная под грудью, — было украшено тонкими золотыми нитями, которые гармонировали с венцом на голове и вдобавок рисовали правильный силуэт в тех местах, где, вообще-то, не было ни единого изгиба.

И по народным приметам, которые, кстати сказать, весьма уважались германской аристократией, все складывалось как нельзя лучше: наступало полнолуние, символ плодородия и достатка. К тому же была пятница: согласно римской мифологии, брак, заключенный в этот день, подпадал под покровительство Венеры, богини любви, которой были по нраву прочные союзы. И в довершение всего пятница достаточно далеко отстояла от вторника, рокового дня для совершения браков: ведь за этот день отвечал бог войны Марс, а стало быть, жди самых серьезных размолвок, ссор и разногласий. Звезды выстроились так, чтобы брак удался на славу. Эннелин попеременно то рыдала от волнения, то смеялась от счастья.

А в это самое время Гутенберг, словно обезумевший генерал с жезлом в руке, руководил своим войском слепцов, неверным шагом взбиравшихся по крутому склону горы. Десять воспитанников дома призрения — по пятеро с каждой стороны пресса — пытались сохранять равновесие под невозможным грузом. Неровная обрывистая тропа под ногами ничуть не упрощала дела для людей, начисто лишенных дара зрения. Несколько раз основание печатного стана ударялось о камни, и тогда Иоганн в ярости колотил своей палкой по икрам провинившихся. Время от времени какой-нибудь юноша оступался и катился по склону. И всякий раз, когда такое происходило, группе приходилось останавливать свой подъем. Гутенберг спускался выручать упавшего и заставлял его подниматься, направляя концом палки. Когда в конце концов слепцам удавалось выровнять шаг и двигаться более или менее поступательно, вся процессия часто теряла верное направление и тащила свой груз куда придется.