Сын погибели - Владимир Свержин

Матильда в белом одеянии послушницы внимала речам ученого лекаря, внутренне ужасаясь судьбе, уготованной юному пленнику. «Как жаль, — думалось ей, — что мой спаситель Андреа Сальваторе — личный медик Роже Сицилийского — пожелал так скоро покинуть нас. Вот настоящий лекарь! Воистину, Божья милость простирается над Салернской школой куда сильнее, нежели над всякой иной!»

Предложение отрезать руку Фульку Анжуйскому заставило ее вздрогнуть от невольной жалости: «Он так молод, так хорош собой…»

— Впрочем, в нашем случае даже это не поможет. Остается лишь уповать на чудо, а лучше пригласить священника, дабы бедняга мог исповедаться напоследок, — последователь святого Галена[42] развел руками. — Dixi.

«Андреа Сальваторе никогда бы так не поступил. Он бегал, ругался, поминал всуе имя божье, колотил палкой тех, кто подворачивался под руку, но я воочию узрела, как врата чистилища захлопнулись в тот миг, когда нога моя уже была занесена над его порогом. Он спас и меня, и эту персиянку с нелепым именем Мафраз. А уж ей-то наверняка не могли помочь ни святые, ни утешения души Божьим словом…» — Матильда вспомнила черноокую девушку с волосами цвета восточной ночи, с тонким станом, высокой грудью и округлыми бедрами. Стыдливость, казалось, не была присуща этой жаркой, как самум, дочери Персии. Все то, что любая христианская девушка считала должным скрыть от чужих взглядов, сознавая греховность плоти и пагубность ее искушений, у Мафраз было подчеркнуто, и, пожалуй, не будь в Британии дождей и холодных ветров, все одеяние ее свелось бы к полупрозрачной шелковой накидке и шальварам.

Однако, как выяснилось, не только полным бесстыдством оказалась славна Мафраз — едва поднявшись на ноги, она стала не щадя себя помогать доктору Сальваторе, у которого после сражения короля Гарольда с армией Бернара Клервоского появилось много работы.

Познания Мафраз в травяных настойках и отварах поразили самого доктора Андреа. Он вел с ней долгие беседы на греческом и, уезжая, хотел забрать с собой, и увез бы, когда б Мстислав не воспротивился освобождению злодейской отравительницы. Немалого труда стоило Матильде сохранить ей жизнь и поселить с относительными удобствами в башне Тауэра.

— Мафраз, — почти беззвучно прошептала королева, — если кто-то и в силах излечить бедного мальчика, то именно она.

Матильда тихо, стараясь не потревожить заснувшего от маковой настойки графа Анжу, вышла за дверь, где ожидал, угрюмо щурясь, ее суженый.

— Как там анжуец?

— Очень плох.

— Ну, стало быть, судьба его такая. — Король Гарольд III махнул рукой. — Что уж тут скажешь. Кому суждено быть повешенным, не утонет.

При этих словах Матильда вспомнила короткое судилище на берегу и качающиеся на ветвях тела пиратов. Воспоминание это вызвало у нее приступ дурноты. Королева сдержалась из последних сил.

— Он борется, — негромко, но с нажимом возразила она. — Кто сражается, тот не побежден. Ему следует помочь.

— Так уж коли ученый лекарь его излечить не в силах, то кто ж тогда?

— Персиянка Мафраз.

— Да чур тебя, она ж злодейка и душегубка!

— И все же — только она.

Гарольд III упер в нареченную тяжелый взгляд:

— Хорошо. Будь по-твоему. Но когда уж не вылечит она его, не сносить ей головы.

— А если вылечит графа Анжуйского?

— Твоя забава — ты и решай, — отрезал Мономашич.

— Если вылечит, я дарую ей свободу.

Гарольд недоуменно окинул взором дочь яростного Генриха Боклерка и пожал плечами.

Тронная зала герцогского дворца, казалось, по самому устройству, по самому замыслу не могла быть светлой: толстые стены, прорезанные узкими окнами-бойницами, зимой не пробирал мороз, но и согреть их огнем горевшего камина было невозможно.

Замершие в ожидании команды стражники время от времени морщились от постоянных сквозняков, но стояли, не шелохнувшись, подобно статуям, своим видом демонстрируя входящим грозную мощь хозяина замка.

Никотея сидела на троне — одном из двух — более низком, предназначенном для государыни, кутаясь в подбитую горностаем алую накидку. Уже несколько дней она ждала прибытия старого знакомца и дальнего родича и все не могла представить, что скажет ему.

Появление дерзкого мерзавца Анджело Майорано в качестве глашатая славного дуки Феодоро окончательно выбило ее из колеи. «Конечно, — думала она, — и тот и другой остались на берегу Светлояр-озера. Если Майорано не соврал насчет корабля, изъятого Бюро варваров, то путь в Херсонес они, вероятно, проделали вместе. И все-таки, что может быть общего между благороднейшим Симеоном Гаврасом и отвратительным разбойником Анджело Майорано?» Этого Никотея, как ни силилась, не могла взять в толк.

Майорано вошел в залу с подчеркнутой учтивостью, отрекомендовался неведомо откуда взятым титулом, преподнес дары, улыбаясь столь радостно, что мнилось, будто именно он устроил посольство в далекую Алеманнию только для того, чтобы увидеть прекрасную севасту. Его улыбки не могли обмануть Никотею. Она внимала посланцу с холодным достоинством и только однажды, и то невольно, удостоила вчерашнего пирата пристальным взглядом.

Описывая несказанную красоту Никотеи, еще более расцветшую с тех пор, как севаста превратилась в герцогиню Швабскую, Майорано начал, восхищенно закатив глаза:

— …или, как говорят у вас на родине… — остальная часть фразы прозвучала по-ромейски, — сударыня, есть то, что я должен сказать вам по секрету. И как можно скорее. Поверьте, это очень важно.

Закончив фразу, он по-сарацински причмокнул губами и сложил ладони перед грудью, выражая свое восхищение. Никотея едва взглянула на него, но и этого хватило, чтобы они поняли друг друга.

«Он мерзавец, опаснейший убийца, но может быть полезен… как мерзавец».

«Она достаточно умна, чтобы понимать, что меня лучше держать при себе или сразу казнить. Но казнить не получится — добряк Гаврас непременно возьмет меня под защиту. А значит, следует как можно скорее доказать свою необходимость коварной девчонке. Можно биться об заклад, что севаста отнюдь не собирается довольствоваться выпавшей ей участью — наверняка она желает видеть мужа императором. А если так, то ей понравится мысль стравить Папу с королем Франции и под шумок заручиться поддержкой Его Святейшества… Даже не поддержкой. При хорошем повороте событий его можно прибрать к рукам, приручить, точно собаку».

Прелестная ромейка выслушала предложения Майорано в гордом молчании и чуть заметно кивнула, отпуская посланца восвояси. Просьба пирата об организации тайной встречи не шла у нее из головы. Теперь, обдумывая, кого и кому нынче желает продать новоявленный барон ди Гуеско, Никотея с нетерпением ожидала прихода Гавраса.

Он вошел, блистая вызолоченной константинопольской броней, покрытой длинным пурпурным, с золотой каймой, плащом, и заговорил с Никотеей на языке родины с тем неподражаемым родным произношением, которого никогда не освоить самому усердному чужестранцу. У герцогини от его голоса сладко заныло сердце. Только сейчас она вдруг ощутила, как соскучилась по сладкозвучному языку Родины.

Никотея не вслушивалась в слова традиционного приветствия, и без того с малолетства зная все, что посланец василевса должен произнести в подобном случае. Она смотрела на Гавраса, признаваясь себе, что тот, пожалуй, был единственным мужчиной, нравившимся ей когда-либо. Впрочем, его она тоже не любила, да и вообще часто думала, способна ли испытывать то чувство, о котором так сладостно рассказывала верная Мафраз. Но вид Симеона Гавраса — всегда прямого, точно кипарис, с горящим взглядом и движениями, полными силы и энергии, — неизменно радовал ее. Порой Никотея удивлялась его прямодушию, недоумевая, как среди ромеев мог вырасти знатный вельможа, столь мало подходящий к роли царедворца.

— …и потому ваш августейший дядя, славнейший василевс ромеев, Иоанн Комнин шлет свои поздравления и изъявления родственной любви и преданности…

Никотея не сводила с Гавраса глаз. По лицу Симеона было ясно видно, что он желает говорить о чем-то более серьезном, но вид замерших у стен грозных стражей заставляет его утаивать главное.

— Говори свободно, — точно отвечая на приветствие, сказала герцогиня. — Кроме нас с тобой никто в этом зале не говорит по-ромейски.

На губах херсонита появилась невольная улыбка:

— Василевс послал меня, желая помочь.

— В чем?

— Он полагает, что ромейской севасте, племяннице василевса пристало быть женой императора, а не герцога алеманнов. И потому он велел мне отправиться сюда, дабы всем, что только возможно, помочь тебе…

— Чем?

— Золотом, булатом, советом…

Никотея едва сдержалась, чтоб не рассмеяться: ее многомудрый родственник, похоже, желал свить веревку, на которой его должны были повести за триумфальной колесницей императорской четы правителей Запада и Востока.