Сын погибели - Владимир Свержин

— Именно так, моя госпожа, именно так, — поклонился Гринрой, небезосновательно полагая, что воспоминания о недавних временах пребывания в Англии заставят герцогиню еще раз вспомнить и о его заслугах. — Увы, дяде неведомо, что посланцы Лотаря намерены обещать Бернару Клервоскому. Мы можем предположить, что в обмен на поддержку французу будет оказана не меньшая помощь в овладении Римом.

— Не меньшая?

— Король Людовик, поговаривают, уже предлагал Бернару епископский посох, но тщетно.

— Если все обстоит так, как ты говоришь, это скверно. Но как на поле боя не может быть, чтобы все отряды и военачальники были равны по силе и храбрости, так и здесь следует найти слабейшего, обрушиться на него всей мощью и сокрушить весь строй.

— И кто же будет этим несчастным?

— Ты что-то говорил о дочери Лотаря, которую он намерен выдать за Генриха Льва.

— Адельгейда.[40] В наших краях она считается очень милой и прелестной девушкой.

— Тогда, должно быть, здесь и находится слабое звено цепи. Разузнай мне о ней как можно больше!

— Непременно, моя госпожа.

— Это все новости?

— Ну, если вам не угодно слышать приятные вести, то все.

Никотея с укором поглядела на почтительного насмешника:

— Рассказывай, я жду.

— По дороге сюда я обогнал у городских ворот отряд под знаменем с необычным двуглавым орлом: у него между шеями нечто вроде оплывшего косого креста.

— Гаврас, — коротко произнесла Никотея.

— Вот и он так сказал. Еще он просил сообщить, что как только приведет себя в порядок с дороги, будет рад лично приветствовать вас. А один из сопровождавших его вельмож вызвался тут же доставить его послание и дары вашей светлости и моему господину.

— Где же он?

— Ожидает, когда вы соблаговолите уделить ему несколько минут. Это некий синьор Анджело Майорано, барон ди Гуеско.

— Анджело Майорано и дары — что за нелепость?! Если он еще там, где ты оставил, веди его скорей сюда!

— О! — глядя на реакцию герцогини, усмехнулся Гринрой. — Судя по вашему взгляду, это достойный человек. Правда, не совсем понятно, чего достойный. Но это другой вопрос.

Король Людовик не скрывал досады: еще несколько дней назад казалось, что мечта всей его жизни — объединить франкские земли, дать им покой, мир и порядок — близка, как никогда. Присоединение Нормандии вырывало зубы у всевозможных мелкотравчатых баронов, которые за ломоть со стола Боклерка готовы были не покладая рук воевать со своим законным сюзереном. Вчера один за другим шли они на поклон к христианнейшему королю; сейчас же все грозило обрушиться, как стены песочной крепости, что возводят мальчишки на речном берегу.

В Нормандии могущественный род Вальмонов без удержу сеет злую смуту среди и без того нестойких дворян, в Бретани только и ждут случая примкнуть к мятежным нормандцам, герцог Аквитании делает вид, что запамятовал, будто во Франции есть король. Намедни вот гонец из Шампани привез настораживающее сообщение о том, что граф Тибо в разговорах с приближенными вещает о некой Великой империи Святого духа, которая объединит христианский мир, сотрет границы королевств и сделает юдоль земной печали подобием райских кущей…

Верный человек сообщал королю, что будто бы владетель Шампани готов был принести вассальную присягу Бернару из Клерво. Это уже было изменой — прямой и неприкрытой изменой. Действовать следовало быстро и решительно: войти в Шампань, захватить укрепленные замки, вырубить цветущие виноградники, заставить Тибо смиренно, на коленях, просить о милости… Но делать этого не хотелось. Людовик, задыхаясь, поднялся из-за стола, заваленного пергаментами, и почувствовал почти непреодолимую тяжесть во всем теле.

«Я становлюсь грузен даже сам для себя, — с тоскою подумал он. — Духу становится не под силу таскать этакую гору плоти». Король со всей неотвратимостью понял, что слишком устал, чтобы мчать в Шампань, громить войска и захватывать замки. Что при одной мысли о необходимости влезть в седло у него начинают болеть ноги, ломит поясницу и дрожат руки, словно он самолично употребил все молодое вино, полученное на тамошних виноградниках. «Это старость, — с холодным равнодушием вдруг осознал Людовик. — Как рано она пришла… Теперь все, кого я гонял и давил столько лет, соберутся и разорвут меня, как стая шакалов. Следует уступить трон сыну, но молодой Людовик слишком юн, чтобы править. Может, сделать его соправителем, как это водится в ромейских землях?»

Король еще раз оглянулся на пергаменты, ровным слоем застилавшие широкую столешницу. «Как там было в поэме… „Жил на свете один рыцарь, который был настолько сведущ в грамоте, что мог читать книги…“ Мысль сама по себе неплохая. Покуда я жив, младший Людовик может кое-чему научиться. Но опыт ромеев учит, что соправители порою не намерены дожидаться, когда тот, кто их возвысил, естественным образом отправится на встречу с Господом. Как же все-таки быстро подступила старость… Как быстро… Людовик — худосочный мальчишка. Какой из него правитель? Надо им заняться всерьез, в первую очередь — женить. У герцога Аквитании есть красавица-дочь. Она, правда, совсем мала, но какое это имеет значение? Главное — заручиться поддержкой аквитанцев, тогда и с прочими справиться будет куда легче. Прелестная Элеонора — любимое чадо своего отца и, как сказывают, самая богатая наследница не только во Франции, но и, пожалуй, во всей Европе. Она будет хорошей женой моему сыну. Надо отправиться в Аквитанию. Но прежде необходимо привести к покорности Нормандию. И Шампань, — подсказал он сам себе, — а там, как знать… будет ли еще время?»

Аббат Сугерий вошел в кабинет Людовика Толстого неслышно, без доклада, впрочем, как и обычно. Король с завистью поглядел на духовного отца: тот был старше короля, но, казалось, годы обтекают его, точно вода Сены — каменное сердце Парижа, остров Ситэ, — унося все лишнее и не причиняя вреда несокрушимому кораблю острова.[41] Шаг Сугерия по-прежнему был энергичен, глаза смотрели молодо и властно.

— Вы уже слышали новость о Тибо Шампанском, сын мой? — с порога спросил он.

— Да, — опираясь на стол, кивнул Людовик. — С этим надо покончить, иначе не пройдет и года, как все — от владетельных герцогов до последнего шателена, засевшего в полуразвалившейся башне, — присягнут на верность Господу своими землями. На деле кто из них станет всерьез слушать какого-то выскочку из Клерво, пусть даже он утверждает, что его устами говорит сам Господь?

— Если станут, в чем лично у меня сомнений нет, это гибель Франции, а за ней — и прочего христианского миропорядка. Но как мне сообщили, Папа Гонорий благосклонно выслушал нашу просьбу, и посланный им визитатор должен наконец укротить выжившего из ума аббата.

Людовик с почтительным удивлением поглядел на духовного отца. В эту минуту настоятель Сен-Дени был куда больше королем, чем он сам.

— У меня есть еще новости, — продолжал Сугерий, — и они, увы, так же нерадостны. Старый герцог Анжу при смерти. Он и прежде был слаб здоровьем, раны и тяготы дальних походов совсем подкосили его. Теперь же, когда он узнал об исчезновении сына, его разбил удар.

— Н-да, — вздохнул государь, — нет того дуба, который не могла бы расколоть молния. Знать бы, где этот чертов мальчишка! Жив он хоть или нет.

Доктор критически осмотрел лежащего перед ним юношу — тот был очень молод и весьма хорош собой, но сейчас метался в бреду, не приходя в сознание. Как подсказывал лекарю долгий опыт, недалек был день, когда этому красавчику суждено отойти в мир иной. Сами по себе раны его пациента казались не слишком опасными, хотя и малоприятными. Но то ли наконечники стрел по валлийскому обычаю перед выстрелом были воткнуты в землю, то ли цирюльник, вырезавший их, не потрудился прокалить инструмент — плечо юноши опухло, и жар свидетельствовал о нешуточном воспалении. Свои мысли лекарь не высказывал вслух — ему, лицу духовному, негоже было сомневаться в милости Божьей. Рассказывали, что по ту сторону Английского канала Пречистая Дева смилостивилась над одноногим калекой и в ответ на искренние молитвы вырастила несчастному другую ногу.

— Под какой звездой родился бедный юноша? — глядя на добрую королеву Матильду, поинтересовался эскулап.

— Я ничего не знаю об этом.

— Прескверно. Это очень затрудняет лечение. Конечно, я сделаю все, что в человеческих силах, но извольте понять — если ход светил неминуемо сулит гибель несчастному, то все мое искусство не в силах изменить божественной воли небес. Ибо в звездной азбуке Господь являет свой замысел. Эти письмена — великая книга, открытая для истинно верующих, — лекарь воздел указующий перст. — Пока же могу сказать одно — рану следует обработать вином, смешанным с уксусом, и ежели она продолжит нарывать, то вскрыть ее, дабы выпустить гной. Войди стрелы чуть в стороне, можно было бы попросту отнять руку…