Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Я пошел вслед за великой княгиней в церковь. После обедни присутствовал на приеме двух лиц, после чего великая княгиня подала мне руку и простилась со мной. Вслед за тем подошел ко мне состоявший при великой княгине генерал Киреев и пригласил адъютанта и меня в одну из зал, где было накрыто два прибора для адъютанта и меня. Нас очень хорошо накормили. Затем великая княгиня стала требовать меня к себе во дворец каждое воскресенье. Камер-фрау или камердинер выносили мне мантилью, и я, имея её на левой руке, должен был присутствовать за обедней и во время приема. Благодаря этому, я обязан был каждое воскресенье приезжать в корпус к 10-ти часам утра, одеваться и ехать с адъютантом корпуса в придворной карете в Мраморный дворец. После приема меня всегда приглашали в столовую, где мне с адъютантом подавали завтрак. Первый раз я поехал с удовольствием, для меня это было ново, но потом я радовался, когда наступало воскресенье и меня оставляли в покое. Мне было обидно терять 3–4 часа моего отпуска на такие, в сущности ненужные, церемонии.

День производства в камер-пажи был счастливым для нас днем, мы с радостью расстались с тесаком, надели камер-пажеский мундир с золотым галунным шитьем на задних карманах и офицерскую шпагу.

Вскоре после производства нас повезли в Аничков дворец для представления государю и императрице.

Мы были выстроены в одну шеренгу, на правом фланге фельдфебель Багговут, затем камер-пажи императрицы Стахович и Зуров и затем остальные по росту. Государь поздоровался с нами. Мы ответили по-военному: «Здравия желаем вашему императорскому величеству!» Затем государь поздравил нас с производством в камер-пажи, мы ответили: «Покорнейше благодарим, ваше императорское величество». Государь с императрицей стали обходить нас, директор называл фамилию каждого, императрица подавала руку, которую мы, поклонившись, целовали. Ко многим она обращалась с вопросами, между прочим, когда ей был представлен один из моих товарищей К., то на вопрос императрицы: «Vous avez beaucoup de frères?»,[122] – он ответил: «Un troupeau Syrène!».[123] Императрица улыбнулась, но ничего не сказала. Другой же на вопрос императрицы, где он провел детство, ответил: «J’ai fait mes enfantillages en Tamboviè, Madame».[124] Императрица опять улыбнулась. Эти два ответа решили их участь – они не были включены в число камер-пажей для службы при дворе.

Камер-пажество мне давало право отпуска на два дня в неделю, кроме субботы, что было очень приятно, а с 1-го декабря, когда я был утвержден старшим камер-пажем,[125] я мог ходить в отпуск три раза в неделю, помимо субботы, т. е. почти каждый день. При этом я имел право возвращаться не в 10, а в 12 часов ночи, но каждый раз с разрешения дежурного офицера.

Фельдфебель имел право отпуска ежедневно, но только после обеда. В самый день производства нашего в камер-пажи нас отпустили до поздних часов, и мы отпраздновали наше производство у Донона[126] – это был первый товарищеский обед в ресторане. Собственно говоря, камер-пажам и пажам запрещено было посещать рестораны, но камер-пажи ежегодно устраивали такого рода обеды после производства, начальство это знало и смотрело на этот обычай сквозь пальцы. Обед был чудный, обошелся он нам с вином около 15-ти рублей…

Службу же свою при дворе на выходах в Зимнем дворце я начал на Георгиевском празднике 26-го ноября. В этот день обыкновенно каждый год бывал высочайший выход в Зимний дворец и Георгиевский парад в залах дворца, вечером парадный обед всем георгиевским кавалерам.

В этот день, когда мы, камер-пажи, отправлявшиеся в Зимний дворец, были совсем готовы, нас осмотрел наш ротный командир, и затем мы в придворных экипажах отправились во дворец в сопровождении адъютанта корпуса штабс-капитана Олохова.

Во дворце нас почистили, еще раз осмотрели и отвели по разным подъездам для встречи высочайших особ. Я прошел на Салтыковский подъезд,[127] так как великая княгиня Александра Иосифовна приезжала всегда с этого подъезда.

Как только великая княгиня вошла в обширную прихожую Салтыковского подъезда, я подошел к ней и поклонился. Она приветливо протянула мне руку. В эту минуту камердинер меня снабдил такой массой вещей, что я не знал, куда их девать, боясь растерять половину. Мне было передано: мантилья, горностаевый боа, флакончик с духами, кроме флакона с английской солью, который уже был у меня, и пару запасных перчаток. Все это пришлось нести. Часть я положил в свою каску, которую на выходах, когда нам приходилось поддерживать шлейф, мы не несли в руках, а прикрепляли чешуей за эфес шпаги орлом назад.

Великая княгиня села в лифт, я же, поправив ей трен[128] и уложив его, чтобы не смять, как только лифт двинулся, быстро вбежал по лестнице на второй этаж и помог великой княгине выйти из него. Я проводил ее до Малахитовой гостиной, где всегда собирались высочайшие особы и откуда начинался выход.

Как только приехал государь, выход начался: в Концертный зал вышел государь с императрицей, затем попарно великие князья с великими княгинями по старшинству престолонаследия. Как только [они] входили в зал, камер-пажи примыкали постепенно к шествию, следуя за своими августейшими особами. Когда вошли в Георгиевский зал, где были выстроены взводы от полков с Георгиевскими знаменами и где шествие остановилось, ко мне протиснулся камер-фурьер и передал мне еще высокий венский золоченый стул для великой княгини, которой было вредно долго стоять. Я пришел в ужас – куда я все это дену? Я придвинулся к великой княгине и предложил ей стул. «Comme c’est aimable»,[129] – сказала она, хотя я тут был ни при чем. Она села, вернее присела на него, трен пришлось расположить сверх стула, и так как стул был высокий и трен покрывал его, то со стороны никому и в голову не приходило, что великая княгиня сидит. Когда шествие двинулось опять, я не знал, что делать со стулом, и, узнав, что больше остановок не будет, проходя мимо двери, где стоял арап, передал стул ему, как будто так и надо было. Никто мне замечания не сделал, очевидно, нашли это вполне естественным. Трен во время выхода нести не пришлось, а только поддерживать его при поворотах и выпрямлять.

Когда я провожал великую княгиню и помогал ей выйти из лифта, она мне сказала: «Donnez moi Votre bras je ne vois rue»,[130] – и выставила при этом такую маленькую ножку, что я не верил своим глазам, не верил, что у женщины ее лет (ей было 54 года) могла быть такая нога. Рассказывали, что она бинтовала их на ночь и носила очень узкие башмаки, отчего ей и было трудно стоять. Садясь в карету, она меня поблагодарила и сказала: «À se soir».[131]