Небо над бездной - Полина Дашкова

Высоко, отчаянно взвыли скрипки. Соня протянула руку за сигаретами, на миг оторвалась от монитора и встретила внимательный взгляд Сталина. Блик света скользнул по стеклу. Лицо на портрете ожило, шевельнулся жирный ус, прищурился глаз. Соня вскрикнула, вскочила, зажмурилась, бросилась вон из кабинета и в коридоре налетела на что-то большое, теплое.

– Мы договорились поужинать в девять. Уже четверть десятого. Что с тобой? – Дима обнял ее, прижал к себе.

– Ужинать? – она вырвалась, отскочила, словно обжегшись.

– Ты сказала, чтобы я зашел за тобой. Я стучал, ты не слышала, у тебя музыка играет. Да что случилось, Сонечка? Почему ты такая бледная? Извини, я напугал тебя.

Они спустились в ресторан. Зал, такой же помпезный, как все в этой гостинице, был пуст и тих. Их встретила та же дама-администратор, проводила к накрытому, уставленному закусками столу, рядом навытяжку стояли два официанта.

– Дима, ты что, заранее все это заказал? – шепотом спросила Соня.

– Нет, я ничего не заказывал, только предупредил, что мы спустимся в девять.

– Что желаете на горячее? – спросила администратор.

– Скажите, эти закуски нам? Вы ничего не перепутали?

– И закуски, и все прочее вам от нашего отеля. Вы, Софья Дмитриевна, личный гость Германа Ефремовича. Принимать вас для нас большая честь. Так что с горячим?

Глава двенадцатая

Москва, 1922

Вячеслава Линицкого выписали из госпиталя, он вышел на службу и вроде бы чувствовал себя неплохо, однако многие заметили, что он стал молчалив и рассеян. Иногда посреди работы вдруг застывал, глядел перед собой, не моргая, и не сразу отвечал, если его окликали.

Однажды сослуживец увидел на светлой рубашке Линицкого большое вишневое пятно.

– Слава, ты чем-то пузо испачкал, – сказал сослуживец.

Линицкий колдовал над очередным прибором, держал в руке паяльник. Он обернулся, лицо его было белым, губы посинели. Раскаленное жало паяльника с шипением коснулось его левой ладони, но Линицкий не вскрикнул, не вздрогнул.

– Слава, ты чего? – испугался сослуживец.

– Все правильно, – тихим, безучастным голосом произнес Вячеслав, – так и должно быть, чем скорее, тем лучше.

Через час Линицкого в полуобморочном состоянии доставили в госпиталь. Зажившая операционная рана открылась и кровоточила. Кроме ожога от паяльника на левой ладони, у него обнаружились еще синяки и шишки на голове, на коленях и локтях.

– Я предупреждал, вам нельзя поднимать тяжести. Почему вы меня не послушали? И объясните мне, ради бога, кто и за что вас так странно побил? – сердито спросил Михаил Владимирович.

Линицкий лежал на кушетке, он сделал знак, чтобы профессор наклонился к нему ближе, и зашептал сквозь тяжелую одышку:

– Каждую ночь они приходят ко мне, даже когда я не сплю, я вижу их лица, слышу голоса. Они разговаривают так, словно меня нет. Никто из них на меня не смотрит, только маленький Стасик иногда взглянет быстро и отворачивается.

– Маленький Стасик, шестилетний внук жандармского полковника? – осторожно уточнил профессор.

– Да. Он один простил меня и жалеет, он дитя, ангел, никаких грехов с собой унести не успел. А остальные, взрослые, ушли не раскаявшись, с неотпущенными грехами, им тяжело, они меня простить и пожалеть не могут.

– Однако ведь не они вас бьют, – профессор смущенно кашлянул, – да, я понимаю, все это очень мучительно.

– Вы не понимаете, нет! – Вячеслав привстал на кушетке, лицо его исказилось, на лбу выступил пот. – Вы не можете понять, вы никого не убивали!

Жена Линицкого, крепкая сорокалетняя большевичка, чиновница Комиссариата народного образования, явилась в госпиталь и сообщила, что тяжестей Вячеслав не поднимает никаких, она аккуратно следит за этим. У него в последнее время нарушилась координация, он бьется обо все острые углы головой, коленями, локтями, спотыкается на ровном месте, льет на себя кипяток из чайника, защемляет дверью пальцы. Он почти ничего не ест и постоянно бормочет что-то по-польски.

– Строго между нами, – добавила товарищ Линицкая, понизив голос, – я часто замечаю, как он молится. Распятие повесил у кровати. Я сняла, опять повесил. Это совсем уж нелепо, Вячеслав давно порвал с католицизмом, он убежденный атеист.

Кровотечение долго не удавалось остановить. Сестра и фельдшер замучились, никто не понимал, как такое может быть. Михаил Владимирович оставил Линицкого в госпитале, потребовал для него отдельную палату. Вечером пришел Валя Редькин.

– Я идиот. Нет, хуже, я мерзавец, – заявил он профессору после короткого разговора с Линицким, – я обязан был это предусмотреть.

– Что – это? – спросил Михаил Владимирович.

– Мне уже приходилось сталкиваться с подобным эффектом не однажды, и последствия всегда ужасны, – продолжал Валя.

Он так нервничал, что не услышал вопроса. Профессор налил ему воды.

– Успокойтесь и объясните, в чем дело?

Валя жадно осушил стакан, взглянул на профессора огромными испуганными глазами.

– Вы все слышали во время операции. Скажите, мог я поступить иначе? Мог удержаться и не разморозить Славу?

– Что значит разморозить? – осторожно поинтересовался профессор, про себя размышляя, не пора ли дать Вале валериановых капель.

– Попробую объяснить, – Валя кивнул, и огненная шевелюра вспыхнула под лампой. – Слава Линицкий много лет назад прошел специальную обработку. Ему выключили совесть. Это называется скрытый манипулятивный гипноз. Человека, помимо его воли, превращают в автомат. Врожденное нравственное чувство подменяется набором абстракций. Убийство – подвиг, предательство – доблесть. Настоящая личность Славы много лет пребывала в полусонном, замороженном состоянии.

– То есть вы хотите сказать, что все злодейства совершаются помимо воли, в результате целенаправленного воздействия на психику? – спросил Михаил Владимирович с нервной усмешкой, достал из шкафчика флакон валериановых капель и принялся капать в рюмку, еще точно не зная кому, Вале или себе.

– Не все. Главным образом, злодейства по идейным соображениям, – Валя взял рюмку и вылил содержимое себе в рот. – Благодарю вас, мне правда трудно сейчас успокоиться. Настоящее название гипноза – завораживание. Звучит дико, первобытно. Попробуйте использовать такое словечко в научном труде! Я никогда не решусь произнести публично, что занимаюсь ворожбой. На самом деле методики очень древние, их знали и практиковали много тысячелетий назад жрецы и шаманы. Это никуда не делось, просто называется иначе. Гипноз, внушение, пропаганда, перековка.

– Погодите, если я правильно понял, нынешний Агитпроп тоже занимается ворожбой? – спросил профессор, пытаясь улыбнуться, но вместо улыбки вышла неприятная гримаса.

– Безусловно. Присмотритесь к плакатам. Мы окружены продукцией Агитпропа. Грубые картинки лезут в глаза, проникают в мозг. Используются древние символы, которые, помимо воли, воздействуют на глубинные слои сознания и меняют личность. Но это другая методика, их вообще много, разных методик. Одни рассчитаны на толпу, другие на отдельную личность. Со Славой Линицким вели сложную, индивидуальную работу.

– Кто?

– Отличные специалисты, мастера своего дела. Идеологи, – Валя усмехнулся. – В девятьсот шестом году мне довелось участвовать в психиатрической экспертизе революционеров-бомбистов. Полиция завалила нашу кафедру следственными материалами. Главный вопрос был – насколько они вменяемы, эти молодые люди и барышни из хороших семей. Какому-то высокому чину пришла в голову здравая мысль: почему их так много, почему так легко они жертвуют жизнью, чужой и собственной. Мой научный руководитель, профессор Луговой Роман Борисович, почти сразу предположил, что тут имеет место некое целенаправленное психическое воздействие, то есть скрытый манипулятивный гипноз, но он все не решался отправить официальное письмо министру. Мы продолжали работать с подследственными. Проводили вполне рутинные психиатрические экспертизы. Однажды юная красивая барышня-бомбистка явилась с перевязанной щекой. У нее болел зуб. Я решил помочь ей, стал снимать боль внушением. Она легко впала в транс, и полезло такое, что наш бедный старик-профессор едва не лишился чувств. Вы, Михаил Владимирович, сами имели возможность убедиться, что под гипнозом люди открывают не только свои, но и чужие тайны, прежде всего тайну внедрения в их сознание. Мы провели еще множество опытов. Обнаружилось, что из сотни подследственных прямому воздействию подвергался каждый пятый. Те, чье участие в движении представлялось особенно полезным. Яркие, обаятельные личности, способные зажечь других. Отпрыски богатых семей, способные вытянуть из родителей средства. Красивые барышни. Ну, это понятно. Талантливые инженеры. Вот вам наш Слава. Впрочем, тогда я с ним знаком не был, в число подследственных он не входил.