«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Но если книга Робинсона служит примером фактуальной трансформации антиконспирологического посыла в один из вариантов «теории заговора», то другим не менее интересным примером является трансформация концептуальная. В отличие от «любительских», как и в случае с Робинсоном, построений, замкнутых на эмпирической составляющей, концептуальная трансформация напрямую соотносится с теоретическим моделированием, имеющим все признаки объективной «научности».

Первым примером тому выступает работа С. Ю. Дудакова «История одного мифа: Очерки русской литературы XIX-XX вв.», являющаяся исследованием антисемитских конспирологических концепций в художественных произведениях указанного периода. В рамках монографии анализируются в основном тексты, к которым по той или иной причине интерес современного читателя утрачен. Обращение к выпавшим из пространства актуальности текстам позволяет автору создать контекст возникновения «Протоколов сионских мудрецов», уточнить некоторые моменты генезиса отечественной «теории заговора». Переходя к описанию более близкого к нам этапа развития конспирологической литературы, исследователь особо останавливается на причинах её популярности. По его мнению, реанимация и последующая актуализация конспирологической проблематики имеет конспирологическое же объяснение. «Широко развёрнутая кампания против Израиля и сионистского лобби в правительственных институтах США при полной безоговорочной поддержке мусульманского панарабизма, родственного по своим идеям панславизму, сделали возможным возрождение темы»{252}. Как мы видим, автор довольно смело скрещивает панарабизм с панславизмом, объявляя их родственными, игнорируя их естественные культурные, религиозные, социальные различия. Кроме того, следует указать на очевидный хронологический сдвиг. Панславизм, как социальная концепция, остаётся практически целиком в рамках XIX столетия, будучи его непосредственным порождением. Драматические этнические и политические процессы в Австро-Венгерской и Османских империях, борьба за независимость славянских народов не имеют никакого отношения к «кампании против сионистского лобби». Теоретические построения панславизма, разрабатываемые в трудах Н. Я. Данилевского и Н. Н. Страхова, также мало соотносятся с указанными вопросами.

Но заданный конспирологический посыл неизбежно начинает оказывать прямое воздействие на эмпирическое основание исследования. Писателя В. Пикуля, автора романа «У последней черты», посвященного последним годам царствования Николая II, Дудаков объявляет автором другого сочинения — «Негромкий выстрел», вышедшего под именем Е. Иванова{253}. Отождествление происходит на основании того факта, что оба романа имеют антисемитскую и антимасонскую направленность, что подразумевает наличие своего рода программы антисемитских действий со стороны властных и партийных органов СССР. Нетрудно заметить, что, по сути, перед нами ещё одна из версий «теории заговора», своеобразие которой заключается лишь в том, что она проявляется в рамках критического анализа самой «теории заговора».

В качестве ещё одного иллюстративного материала, подтверждающего наш тезис об амбивалентности конспирологии/антиконспирологии, обратимся к интерпретации тех событий, которые изложены в работе Б. Джонатана и В. Наумова с громким названием «Последнее преступление Сталина». Своеобразие данной работы заключается в том, что она, призванная по замыслу соавторов, разоблачить «провокацию века» — псевдозаговор кремлёвских врачей, в реальности выполняет совсем иную задачу. Авторами делается предположение, что результатом обострившейся политической внутрипартийной борьбы конца 40-х годов прошлого века стало усиление позиций А. А. Жданова и его сторонников. Рост влияния ленинградской группировки не мог не привлечь параноидального внимания Сталина, опасавшегося чрезмерного усиления той или иной части партийного аппарата. Вследствие этого логичным шагом со стороны Сталина должно было быть устранение ретивого соратника. Убийство Жданова выполняется по приказу Сталина врачами Лечебно-санитарного управления Кремля. Способ устранения сановника почти целиком взят из обвинительного заключения по делу кремлёвских врачей: отсутствие регулярных снятий электрокардиограммы, заведомо неверные диагнозы, назначение вредящих пациенту терапевтических процедур{254}. Оставляя за пределами внимания оставшуюся весьма объёмную часть сочинения, попытаемся проанализировать предложенный нам тезис. Перед нами пример типического конспирологического переноса, демонстрации онтологической убедительности «теории заговора». Пафос разоблачения «конспирологической фальшивки» сменяется практически полным принятием «теории заговора», с сохранением базовой, исходной модели (признание факта насильственной смерти Жданова, участие в этом преступлении кремлёвских врачей).

Обратимся в данном контексте к социально-философскому наследию уже не раз упоминавшегося в нашей работе К. Поппера. В своей работе «Открытое общество и его враги» английский философ представляет концепцию, в рамках которой анализируется два типа социально-политического устройства: «открытое общество» и «закрытое общество». Заимствуя последние два понятия из поздних работ А. Бергсона, Поппер в некоторой степени абсолютизирует их, рассматривая историю как перманентное противоборство сторонников «закрытого» и «открытого» общества. Нам даётся следующее определение двух названных обществ: «Мои термины основаны на рационалистическом различении: закрытое общество характеризуется верой в существование магических табу, а открытое общество в моём понимании представляет собой общество, в котором люди (в значительной степени) научились критически относиться к табу и основывать свои решения на совместном обсуждении и возможностях собственного интеллекта»{255}.

Анализируя историческую процессуальность и развитие социально-философской мысли, Поппер выделяет в них, в первую очередь, тенденции к усилению влияния концептов «закрытого общества» или «открытого общества». Соответствующие типы обществ находят своё персонифицированное выражение. Так, к апологетам «закрытого общества» относятся Гераклит, Платон, Маркс. Рассуждая о близости позиций Гераклита и Платона, учёный делает важную оговорку. Гераклит отождествляет законы развития общества с космическими замкнутыми циклами, для которых неизбежным представляется период энтропии. Для Платона же история, несмотря на её несомненную соотнесённость с космическими метаморфозами, всё же зависит от усилий, предпринятых человеком. «Однако не подлежит сомнению его вера в то, что мы имеем возможность человеческим или, скорее, сверхчеловеческим усилием переломить эту фатальную историческую тенденцию и положить конец процессу распада»{256}, — пишет К. Поппер.

Как известно, в своей политической философии Платон делает упор на два момента: критику демократии, которую он считает наихудшей формой правления, и противопоставление демократии идеального государства. Последнее представляет собой вариант жёстко закреплённого кастового общества. Поппер делает довольно неожиданный вывод о том, что политическая философия Платона первична по отношению ко всей его системе. Таким образом, учение об идеях индуктивно выводится из политического мировоззрения античного философа. Для Поппера большое значение имеет социально-исторический фон, на котором развивается философия Платона. Последствия Пелопоннесской войны оказываются весьма драматичными для афинского общества. К итогам неудачной военной кампании относится возросшая критика в адрес демократических институтов как возможных причин военных неудач. Сам же Поппер, объясняя поражение Афин, ссылается на конспирологический фактор: «Основная ответственность за поражение в войне ложится на олигархов-предателей, которые непрерывно вступали в заговоры со Спартой»{257}.

Платон, будучи критиком демократии, пытается на теоретическом уровне обосновать антидемократические принципы правления, используя, по существу, манипуляционные технологии. «Платон чувствовал, что программу Старого олигарха нельзя возродить, не основав её на другой вере — на убеждении, которое вновь утвердило бы странные ценности племенного строя, противопоставив их вере открытого общества. Людям следовало втолковывать, что справедливость — это неравенство и что племя или коллектив стоят выше индивидуума»{258}. С этой целью, по мнению Поппера, Платон в своих диалогах искажает реальные обстоятельства суда над Сократом, приведшего к гибели великого античного мыслителя. Фальсификация объясняется тем, что в действительности Сократ не только не был противником демократии, но, напротив, к его гибели имели прямое отношение афинские олигархи. Искажения, привнесенные Платоном как в освещение хода судебного процесса, так и в изложение собственно философских взглядов Сократа, становятся фатальными для последующих поколений, для которых свидетельства нечестного ученика закрывают подлинную фигуру учителя.