«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Хотя большинство конспирологических авторов не склонны к методологическому теоретизированию, предпочитая ему работу с конкретным эмпирическим материалом, мы всё же в ряде случаев можем зафиксировать наличие определённых методологических установок. Так, Э. Саттон формулирует несколько исследовательских принципов «теории заговора». По его мнению, в основе любого конспирологического построения лежит та или иная гипотеза, понимаемая как «рабочая теория, начальная точка, которую надо подкрепить доказательствами»{221}. Таким образом, без гипотезы невозможным представляется создание конспирологической концепции, хотя она не понимается как абсолютная самоценность. Иными словами, без эмпирической составляющей то или иное положение обречено на статус только лишь гипотетического. Также Саттон предполагает активное участие читателя в качестве объективного критика, оценивающего конспирологическое построение с позиций его достоверности и соответствия действительности. «Мы предоставляем читателю решать, подтверждают или не подтверждают гипотезы представленные доказательства. Очевидно, что ни один автор, критик или читатель не может склоняться на ту или иную сторону, пока не представлены все доказательства»{222}, — считает американский конспиролог. При этом всячески подчёркивается соответствие «теории заговора» научному стилю мышления, и их внутренняя соположенность, которыми пренебрегают «официальные представители истеблишмента» в их критике конспирологии и конспирологических авторов.

Более того, Саттон приходит к выводу о ненаучном характере «истории истеблишмента» в сравнении с конспирологическими построениями, исходя из следующего методологического аргумента: «В науке простейшее объяснение проблемы всегда является её наиболее приемлемым решением. В противоположность этому в истории истеблишмента простой ответ обычно критикуется как “упрощенческий”. Критика заключается в том, что “несостоятельный автор не учёл всех факторов”. Другими словами, это дешёвое критиканство без необходимости предоставить альтернативный ответ или дополнительные факты»{223}. Следует заключить, что критика «теории заговора» строится целиком на априорных посылах, исходящих из принципа «этого не может быть, потому что этого не может быть». При этом игнорируется фактологическое ядро той или иной конспирологической концепции, определяющее всё её содержание. Возможность легитимной и адекватной критики «теории заговора» с позиции выстраивания контраргументов, то есть формирования системы наглядно-эмпирических доказательств входит в противоречие с предписывающей установкой «истории истеблишмента»[12].

Вторым подтверждением рационального характера конспирологии выступает принцип количественной соотнесённости: «В науке ответ, который подходит в большинстве случаев, то есть наиболее общий ответ — это наиболее приемлемый ответ. Например, если у вас 12 явлений, которые необходимо объяснить, и теория подходит под 11 событий — эта теория более приемлема, чем та, которая соответствует только четырём или пяти»{224}. Как мы видим, в этом аспекте для авторов «теории заговора» её «теоретичность» напрямую зависит от количественного эмпирического обоснования. Конспирологический взгляд на историю, как бы он ни соответствовал мировоззренческим, идеологическим, религиозным взглядам автора, ещё не является гарантией истинности для читателя. Предполагается, что задача конспирологического автора — не просто и не только конструирование правдоподобной альтернативной социально-исторической реальности. Необходимым элементом «теории заговора» служат указания на пробелы и лакуны официальной истории.

В этом отношении «теория заговора» проявляет как раз своё рациональное содержание, поэтому мы не можем согласиться с вышеприведённым мнением Д. Пайпса о сумбурности и логическом абсурде, которые якобы свойственны конспирологическим авторам. Речь должна идти лишь о несовпадении принципиальных установок сторонников конспирологии и её противников, но не о методологическом расхождении. Если, говоря о науке, мы акцентируем внимание не на её содержании, а на присутствии формализованных приёмов, наличии стремления к систематизации эмпирических фактов, выстраивании причинно-следственных цепочек, то конспирология, без сомнения, демонстрирует «научность». Отрицание «научности» со стороны критиков «теории заговора» носит прежде всего морально-этический и политический характер. В этом отношении подчёркивание «ненаучности» конспирологии, используемое в качестве орудия её «разоблачения», должно отсылать нас к таким негативно воспринимаемым общественным сознанием понятиям как «мракобесие», «обскурантизм». Собственно «мифичность» и есть мягкий, на уровне эвфемизма, вариант «мракобесия». В итоге можно зафиксировать, что мифологический подход в изучении «теории заговора», помимо методологической стороны имеет ещё и ярко выраженное социально-этическое основание. Опровержение, критика конспирологии чаще всего не ограничивается указанием на несостоятельность её доказательной базы, отсутствие объективности в выборе эмпирических фактов. Зачастую следующим шагом становится разоблачение уже не конспирологии, а конспирологов. Объектом достаточно пристрастного разбирательства становятся не элементы и частные положения той или иной конспирологической концепции, а события личной жизни, частные моменты биографии.

Сошлёмся на работу «Политический экстремизм в России», авторы которой пытались дать обобщённый портрет этого явления, включив в него и конспирологию. Оценивая отдельных русских конспирологов в аналитических обзорах, исследователи акцентируют внимание на компрометирующих эпизодах их биографий. Так, об В. Н. Емельянове, написавшем классическую конспирологическую работу «Десионизация» ещё в советское время, сообщается: «10 апреля 1980 г. Емельянов был арестован по обвинению в убийстве… расчленении топором собственной жены Тамары Семеновны, признан невменяемым и посажен в Ленинградскую спецпсихбольницу»{225}. В рассказе о другом отечественном конспирологе — В. К. Демине, специализирующемся на разоблачении «тайной силы талмудического жидовства», приводятся факты его неэтичного поведения в период диссидентского движения, в котором он принимал участие: «Под следствием начал давать показания и «сдал» типографию… Чукаев был приговорен к 5 годам лагерей и 5 годам ссылки во многом благодаря показаниям Демина»{226}. Естественно, что акцентируемые сомнительные или даже преступные эпизоды биографий конспирологов должны делать сомнительными или даже преступными их взгляды и идеи. В конечном счёте, подвергается сомнению возможность рациональной, «научной» полемики со сторонниками «теории заговора» в силу их очевидной «невменяемости».

Надо сказать, что сами конспирологические авторы не остаются в «глухой обороне», не играют роль всего лишь объекта критики со стороны представителей классической науки. На обвинения их в ненаучности следует ряд достаточно весомых аргументов. Ярким примером тому служит позиция А. И. Фурсова, отвечающего на вопрос об игнорировании «теорией заговора» «научных фактов» так: «Научный факт — это элемент эмпирической реальности (“эмпирический факт”), включённый в ту или иную теоретическую схему — вне научной теории нет научных фактов, поэтому уже на уровне самих научных фактов происходит теоретическая концептуальная, а часто и идеологическая (пере)загрузка»{227}. Перед нами достаточно чётко выраженная интеллектуальная рефлексия, являющаяся «зеркальным» ответом на упрёки в адрес конспирологии. По сути, обозначенная позиция — защита подлинной научности, очищаемой в горниле конспирологической мысли от идеологических наслоений, природа которых зачастую отсылает нас опять же к «теории заговора».

Прекрасным примером тому служит движение так называемых «ревизионистов» Холокоста. Не имеющее формальной организации и структуры, оно объединяет ряд исследователей истории Второй мировой войны, ставящих своей целью анализ репрессий нацистов в отношении еврейского этноса. Согласно официальной статистике, в результате массовых убийств, включая использование газовых камер, погибло шесть миллионов евреев. Объектом изучения ревизионистов выступает возможность проведения подобной операции, включая все её аспекты (политические, исторические, технические, этические). Выводы ревизионистов, как правило, сводятся к существенной переоценке названной цифры в шесть миллионов убитых и констатации отсутствия у нацистов планов тотального истребления евреев. Конспирологический тезис ревизионистов выражается в признании политического источника — «мифа о Холокосте», благодаря внедрению которого в массовое сознание евреи становятся «народом вне критики», получая огромные политические, финансовые и моральные преференции. Более того, как заявляет один из ревизионистов, «Если бы не эта мистификация, мир никогда бы не позволил сионистам предпринять свою колониальную авантюру в Палестине в 1948 г. Если бы не эта мистификация, не существовало бы расистского государства Израиль, представляющего собой основную причину конфронтации на Ближнем Востоке и готового в любой день спровоцировать ядерную войну; у палестинцев не украли бы их родину, мир был бы лучшим и более защищенным»{228}. Таким образом, «теория заговора» выступает имманентным двигателем в создании мифа о Холокосте, который следует отныне понимать не как вольное или невольное заблуждение историков, свидетельств узников концентрационных лагерей, а как тщательно спланированную операцию со стороны мирового сионизма.