«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Из данного положения следует важный методологический вывод: ценность и достоверность конспирологического анализа основывается на объективном характере исследования. Конспиролог должен соблюдать дистанцию между собой как субъектом и предметом своего изучения. Поэтому достаточно типичным явлением служит манифестация конспирологом беспристрастности своей позиции. Н. Хаггер, один из современных конспирологических авторов, следующим образом определяет свою исследовательскую позицию: «Я отбирал источники, предъявляя к ним определённые требования. Мне нужно было, чтобы в них доказательства собирались годами, если не десятилетиями, чтобы они были результатом серьёзной исследовательской работы, чтобы в них соблюдался определённый баланс и чтобы по возможности они были непредвзятыми. Я убеждён, что люди, проведшие долгие годы за исследованиями, очень часто поддаются негодованию и даже ярости»{237}.

Мы можем говорить об устойчивой модели, согласно которой возникают и функционируют конспирологические сочинения. Естественно, что в первую очередь речь идёт о классических текстах «теории заговора», получивших более или менее значительный общественный резонанс и поэтому оказавших существенное воздействие на последующие поколения конспирологических авторов[13]. Согласно этой модели, написание и публикация конспирологического труда сопряжены с множеством препятствий и трудностей. Во-первых, автор-конспиролог, открывший для себя прежде неизвестную реальность, сотканную из заговоров и действий всесильных «тайных обществ», в результате обретения знания теряет привычные связи с социальной действительностью. Он зачастую становится объектом преследования со стороны тех «тёмных начал», о которых и пишет. Примером тому, помимо «Протоколов», может служить такой широко известный текст как «Спор о Сионе» Д. Рида. А. Бенсон — автор предисловия к русскому изданию книги, заостряет внимание на проблемах, преследовавших конспирологического исследователя во время подготовки и написания труда. «Сразу же после 1951 г., в котором появилась его книга “Далеко и широко”, с блестящим анализом истории США в контексте всего происходившего в Европе в области мировой политики, труды Дугласа Рида исчезли из книготорговли, двери издательств перед ним закрылись, а уже опубликованные им книги стали изыматься из библиотек или же оказывались “потерянными”, не получив замены»{238}. Примечательно, что силы, преследующие автора, как правило, не персонифицируются, конкретные лица остаются за рамками повествования. Сравним с озвученным отзывом о Д. Риде слова, сказанные о другом авторе, — известном советском историческом писателе В. Д. Иванове. Драматические перипетии жизни создателя романов «Желтый металл», «Русь изначальная» почти полностью совпадают с судьбой англоязычного конспиролога. «Попытки переизданий блокировались. Телевизионная экранизация в 1970-е также натолкнулась на глухую стену враждебного молчания. “Русь изначальная” и др. произведения Иванова все последующие годы, вплоть до его кончины, вычёркивались из издательских планов чьими-то недобрыми руками, что привело писателя на грань нищеты»{239}.

Возникает вопрос: насколько конспирологические авторы соотносят указанную модель с собственным жизненным опытом? Можно с уверенностью утверждать о прослеживаемой непосредственной связи теоретические установок авторов с их индивидуальным опытом. Осознание ценности информации, которой владеет конспиролог, делает его особо уязвимым, так как информационная блокада со стороны субъекта заговора приводит к фактическому выключению конспиролога из коммуникативного пространства, подтверждением чему служат вышеприведённые примеры с Д. Ридом и В. Д. Ивановым. В этой ситуации только личностное знание служит какой-то гарантией разоблачения заговора, что объясняет страх конспиролога перед возможным покушением на его жизнь. Это часто наблюдаемое явление носит не параноидальный характер, о чём, в частности, говорят представители неофрейдистского направления, но имеет вполне рациональное обоснование. Нередко опасения за свою жизнь отражаются в действиях конспирологов достаточно причудливым образом. Например, Е. А. Шабельская-Борк в 1909 году обращается к командиру отдельного корпуса жандармов П. Г. Курлову с весьма неожиданной просьбой — выдать ей револьвер. Столь необычная просьба обосновывается постоянной угрозой со стороны «тёмных сил»: «Без оружия страшно нашему брату черносотенцу… Покупать денег нет. Дороги проклятые револьверы. А мы — бедные сотрудники правых газет»{240}. Необходимость защиты становится ясной, если учесть, что, помимо написания конспирологических романов и газетных публикаций, обращенных к широкой читательской публике, Шабельская-Борк состояла в односторонней переписке с Николаем II, С. П. Белецким, А. Д. Протопоповым. В своих весьма драматических посланиях автор «Сатанистов XX века» стремится продемонстрировать уникальность, насущную злободневность транслируемой ею информации. «Сейчас — о Господи одним днём позже — я получила письмо из Лондона… с предупреждением что выдан в Бунде смертный приговор Шувалову. О Господи если бы тот кто мне пишет мог послать по телеграфу я бы могла поспеть предупредить его»{241}.

Одним из вариантов приведённой модели поведения конспирологических авторов служит стремление к анонимности, выступающее в качестве гарантии относительной безопасности автора, возможности его дальнейшей деятельности. Естественно, что нередко «анонимность» становится элементом своеобразной литературной игры, не ставящей своей целью реальное сокрытие авторства, но служащей способом привлечения дополнительного читательского внимания. Но в ряде случаев мы сталкиваемся с профессиональным использованием транслируемых знаний, своего рода переводом конспирологической теории в сферу практики. К самым известным примерам относится история авторства и публикации «Протоколов сионских мудрецов», полемика вокруг которых не утихает уже более ста лет. Также до сегодняшнего дня затруднена идентификация автора, выпустившего под псевдонимом А. Селянинов в 1911 году работу «Тайная сила масонства», которая получила значительную известность в отечественных конспирологических кругах.

Весьма показательный пример можно найти в западной конспирологии, он связан с именем Ф. Франко, внёсшего свой несомненный вклад в развитие «теории заговора». В отличие от многих известных политиков XX столетия, Франко не только разделял конспирологические воззрения, но и смог их расширить содержательно. Начиная с декабря 1946 года по май 1951 года, он публикует в официальной газете франкистов «Arriba» обширную серию статей под псевдонимом Хакин Бор, вышедших затем в 1952 году книжным изданием под названием «Масонство». Каудильо не ограничился только лишь созданием псевдонима, но попытался «материализовать» «Хакина Бора»: «Чтобы окончательно сбить с толку своих противников, Франко сообщил через газеты, что он якобы принимал этого писателя у себя во дворце»{242}. Подобные действия указывают на явное нежелание вести открытую полемику, что объясняется как тактическим политическим расчётом: попыткой сближения с Англией и США, так и опасением за собственную безопасность, весьма относительную, учитывая разоблачаемые автором методы действия «вольных каменщиков»: «Мы не устаём подчёркивать политический характер масонства, его стремление установить масонскую власть надо всеми народами и неразборчивость в средствах достижения цели. Масонство разработало долгосрочную программу, совершенствуя её коварность и эффективность на протяжении веков»{243}. Также, видимо, с целью дезинформации «коварных» и «эффективных» масонов в текстах Хакина Бора нередко можно встретить здравицы в честь каудильо. «Мы, испанцы, не дадим себя обмануть, мы умеем учиться у врагов. Он показывает нам, в чём наша сила, когда бьют в нужную точку. Ответ испанский народ дал 9 ноября: “С Франко до самой смерти”»{244}.

Из области возможной, декларируемой опасности для конспирологических авторов, смерть смещается в сферу реальности, благодаря чему «теория заговора» приобретает драматическое измерение. Типичным примером тому выступает судьба американского конспиролога М. У. Купера, написавшего конспирологический бестселлер «Узри коня бледного» и выступавшего на радио с ежедневной передачей. Купер всячески подчёркивал свою осведомлённость о закулисной стороне истории, тайных аспектах политических процессов фактами личной биографии. По его словам, ранее он принадлежал к ордену де Моле, а кроме этого являлся кадровым офицером военно-морской разведки США, что, в совокупности, обеспечивало ему доступ к самым засекреченным материалам. Такая серьёзная автохарактеристика становится основанием не менее серьёзной репутации в самых широких конспирологических кругах. Российский сторонник «теории заговора» следующим образом определяет как значение работ Купера, так и масштаб его личности: «Автор, бывший работник военно-морской разведки США, излагает в своей работе множество новых и неизвестных фактов. Достоверность их подтверждена документально. А также неоднократными покушениями на жизнь В. Купера, в результате одного из которых последний остался чудом жив, став инвалидом и потеряв ногу. Как может догадаться современный читатель — убивают только за правду»{245}. Как мы видим, сложившаяся личностная репутация оказывает непосредственное воздействие на восприятие самого конспирологического текста. Для конспирологического сознания свойственно достаточно жёсткое закрепление непосредственной связи между автором и его текстом, аутентичность последнего подкрепляется фактами биографии автора. И в этом случае снимаются все рациональные противоречия и логические несообразности. Американский исследователь конспирологии Дж. Л. Рейнольдс отмечает множество фактических ошибок в работах Купера, включая размещение им штаба Бильдербергской группы в таком таинственном месте как «Гаага, Швейцария». Присутствием в Швейцарии данного штаба объяснялось то, что родина Вильгельма Телля была единственной европейской страной, избежавшей участия во Второй мировой войне. Для критика конспирологии такое произвольное объединение Швейцарии и Голландии служит явным признаком несостоятельности конспирологических построений.