Дикая весна - Монс Каллентофт

Хотя, вероятно, на этот раз я… мы зашли слишком далеко».

В камере холодно, оранжевое казенное одеяло не греет, все тело ноет, и тут вновь распахивается окошко на двери, и он видит черный глаз.

Бум.

Глаз исчезает, однако он все еще есть там, в двери, но теперь это другой глаз, похожий на детский, – и он хочет удушить его своим гневом. Юнатан Людвигссон садится на край кушетки, желая отогнать ненавистный глаз.

«Почему я не могу вдохнуть?

Я должен выбраться отсюда, убрать этот глаз!»

Юнатан Людвигссон подскакивает с кушетки, кидается к двери, крича:

– Выпустите меня! Выпустите меня!

Он бьет по окошку, по детскому глазу, излучающему лучи, от которых его сердце готово остановиться.

– Спокойно, спокойно! – раздается за дверью голос охранника, и дверь открывается.

Свет из коридора.

– Что такое?

Глаза охранника.

– Я хочу рассказать, – говорит Юнатан Людвигссон.

– Рассказать о чем?

– О том, что я сделал.

Карин Юханнисон роется среди оружия и гранат в вагончике-прицепе – предельно осторожно, чтобы ничего не случилось.

Она всерьез испугалась, когда начал пищать будильник, лежавший под подушкой на одном из стульев. На мгновение у нее мелькнула мысль, что вагончик и тайник заминированы, что ее сейчас разорвет на атомы, как тех бедных девочек.

А это был всего лишь гребаный будильник.

Но за те краткие секунды, пока он звонил, у нее перед глазами прошла вся ее жизнь.

Калле, мама, папа, все ее любовники, Зак. Как ей страстно хотелось прижаться к нему в те секунды, забрать его с собой туда, куда, как она думала, ей сейчас придется отправиться…

А потом наступила тишина. Стало тихо и одиноко, и она вдруг поняла, чего ей не хватало в жизни.

Собственно, Карин подозревала это и раньше, знала, что у нее должно быть такое желание, но не испытывала его. Но тут неродившиеся дети проплыли у нее перед глазами, и она ощутила желание, какого не испытывала до сих пор и даже не ожидала от себя, – страсть, которая больше самой страсти, жадность до новой жизни, когда сама жизнь вот-вот прервется. Словно все прояснилось лишь теперь, когда она чуть было не стала жертвой гигантской катастрофы.

Так все и меняется в жизни: медленно и незаметно, а потом вдруг и резко.

Но это была не бомба.

А всего лишь будильник.

Свен Шёман спит, свернувшись калачиком на диване в комнате отдыха. Он переговорил с Карин об оружии и взрывчатке, обо всем, что нашли в вагончике, но у него нет сил даже думать о том, чтобы снова допрашивать Людвигссона. Пора спать, и ему, и Свену, чтобы они могли проснуться и взглянуть на все свежим взглядом, охватить это самое запутанное, самое трудное расследование, в каком ему когда-либо доводилось участвовать. От этого дела у него возникает чувство, будто он находится в гуще событий, движимых какими-то внутренними механизмами, на которые он, все они ни черта не могут повлиять.

Тут в его сне раздается стук.

– Свен, Свен!

Но он не хочет просыпаться.

Старое тело, старый, но ясный мозг хочет спать, раскладывая впечатления дня в аккуратные ящички, которые можно потом сгруппировать иным, более понятным способом.

Но кто-то хочет другого.

Кто-то трясет его.

– Свен, Свен! Проснись!

Он садится. Протирает глаза. Видит, кто стоит перед ним, – это ассистент Антоншерна, умный молодой человек, однако ему всего лишь двадцать пять, он слишком молод для полицейского.

– Он хочет рассказать, – сообщает Антоншерна.

– Кто и что хочет рассказать?

– Людвигссон хочет рассказать о том, что произошло. О том, что он сделал.

Свен встает, распрямляет спину.

– Сколько времени?

– Половина пятого. Уже светает.

У нас есть силы, мы можем посылать вам сообщения, не так ли?

Мы не такие маленькие и бессильные, как вы все думаете, мы можем помочь вам, Малин, мы правда можем помочь.

Но для этого ты должна поверить, что мы существуем, – если ты не будешь верить в нас, мы исчезнем, и нас больше не будет.

Мы сейчас у мамы.

Мы сидим на краю ее кровати, шепчем ей слова любви, а кто-то приближается к ней по коридору – медленно, медленно приближается человек, который незаметно пробрался по подземным ходам больницы и поднялся по лестнице на девятый этаж и который теперь, как невидимка, крадется к ее палате.

Мы хотим помочь ему, потому что хотим забрать тебя к себе, мама.

Мы не можем больше без тебя, и мы знаем, что тебе больно, так больно – и эта боль навсегда останется с тобой. И тем не менее тот врач считает, что тебе лучше, и, возможно, мы могли бы сейчас помочь тебе, мама, но мы не будем этого делать.

Дверь в твою темную палату открывается.

Человек в черном капюшоне входит.

А мы исчезаем, шепнув тебе на ухо: «Скоро мы увидимся, мама!»

Ханна Вигерё чувствует, как воздух кончается. Он исчезает медленно; неожиданно ее словно завернули в вату, она пытается дышать, но у нее не получается.

«Я заметила, что вы только что были здесь, девочки.

Я знаю, чего вы хотите.

И я хочу того же.

Поэтому я не стала бы сопротивляться, ни капельки, даже если б могла чисто физически оказать сопротивление.

Но и моя воля не борется. Я хочу того, что сейчас произойдет, и могу контролировать свой самый базовый инстинкт.

Нет.

Не могу.

Я хочу дышать, дышать, но и не хочу.

Кто-то шепчет “прости, прости меня”.

Я хочу, чтобы тот, кто прижимает подушку к моему лицу, смог задушить меня. Но я все же пытаюсь дышать.

Тот, кто давит, налегает сильнее.

Воздуха нет, все становится черным и белым и черным, я покидаю убогую палату, вижу, как комната превращается в черную точку, чтобы потом взорваться белым светом пылающей магнезии и белого фосфора – и я уже по другую сторону.

Я чувствую, что вы здесь, мои девочки.

Мама пришла к вам.

Я зову вас.

Мира! Тюва!

Снова и снова я выкрикиваю ваши имена.

Вы здесь, но вы не слышите и не видите меня.

Но вы здесь.

Я это точно знаю.

Обещаю, что никогда не устану вас искать».

Часть II

Из черного в белое

Папа!

Приходи скорее. Братик очень боится, и я тоже – даже больше, чем когда мама улетела на небо.

Приходи скорее, папа. Скорее!

Дяди очень злые. Они сердятся. И темно, тут слишком темно; я обнимаю братика, но я слишком маленькая, и здесь слишком страшно, а он не любит, когда страшно, и я тоже. Я боюсь, папа, но я стараюсь думать про день рождения, про Рождество и всякое другое приятное, про моих подружек, которых здесь нет.

Мы хотим, чтобы ты спас нас; почему ты не приходишь, почему ты отправил нас на самолете с этими дядями?

Я боюсь ящериц.

Они показали нам их. Сказали, что ящерицы нас съедят, если мы не будем слушаться.

Они грызли решетку своими страшными зубами. Стучали по решетке.

Они хотели съесть нас, я видела. И у них такие узкие светящиеся мерзкие глазки…

Ты должен быть с нами, папа. Мы не должны оставаться одни.

И братик, я обнимаю его, и он играет, и я играю с ним. Мы рисуем мелками в темноте, хотя и не видим, что получается.

Мы проголодались, папа. Мы не хотим умирать. Мы не хотим сидеть взаперти.

Мы хотим обратно, на другую сторону моста.

Мама на небе. Ведь она там. Ты сказал это, папа, но мы пока к ней не хотим. Мы хотим, чтобы ты пришел, убрал мерзких дяденек, а потом обнял нас и долго-долго не отпускал, а потом мы будем играть, купаться, снова играть и забудем про все страшное.

Но страшное сейчас здесь. Тут пахнет смертью.

Я хочу скорее прочь отсюда, папа. Прочь.

Только ты можешь забрать нас отсюда.

Или кто-то другой тоже может это сделать?

Я снова кричу, мне так страшно, и он тоже кричит, и мы кричим вместе, папа, услышь наши вопли!

Вы там, мои девочки?

Каждый день я задавалась вопросом, что с вами, лежа в моей темной вонючей комнате, и спрашивала себя, правильно ли я поступила.

Теперь я знаю, что с вами случилось. Вас разорвало на куски взрывом.

Я никогда себе этого не прощу.

Но я должна была держать вас подальше от этих нелюдей любой ценой, я должна была спасти вас. Первейший долг каждого родителя – защитить своих детей. И я сделала то, что было в моих силах, но этого оказалось мало, и теперь я хочу только одного – попасть к вам. Но с какой стати вы приняли бы меня – ту, которая предала вас больше всех?

Пламя стеариновой свечи освещает сырые стены, грязь медленно стекает на черный пол, от чего он становится холодным и липким, на нем невозможно лежать.

Я слышу поезда над собой и под собой, чувствую, как от них сотрясается гора.

Я хочу, чтобы вы были здесь, но мысль о вас, о том, кто я и откуда, сильнее меня.

И я готовлю шприц.

Затем я нахожу тоненькую вену между двух пальцев, ощущаю укол, выжидаю несколько секунд, задуваю свечу, и скоро моя тьма становится другой – белой, мягкой тьмой; это тьма лжи, я знаю, но она все же лучше, чем тьма истины и реальности.