Трудный возраст века - Игорь Александрович Караулов

было то, что Павленский вообще решился взяться за старое на французской земле. Этого уж точно никто не ожидал. Тут ему стоит отдать должное не столько за смелость художника, сколько за обычную человеческую смелость. Вспомним, что во Франции у Павленского есть статус политического беженца, который он может теперь потерять – и что тогда? Тогда, возможно, он будет выслан обратно в Россию, откуда он бежал под угрозой уголовного преследования за насильственные действия сексуального характера.

Впрочем, «художественная» смелость тут тоже присутствовала. Не каждый творец осмелился бы устроить своим поклонникам такую проверку на вшивость. Надо сказать, большинство поклонников эту проверку не прошло. Люди, которые радостно разносили по мировой сети фото- и видеодокументы предыдущих акций – с обматыванием голого тела колючей проволокой, с прибиванием тестикул к брусчатке Красной площади и с поджогом лубянской двери – на новый подвиг Павленского реагируют как-то странно.

Например, Марат Гельман сказал уклончиво: «Пока он в тюрьме и ему не предъявлены какие-либо обвинения, оценивать художественные качества акции неуместно». Ну как же так? Какое вообще отношение к художественному качеству может иметь уголовный кодекс, пусть и французский?

Блогеры, далекие от художественного кураторства, но не чуждые оппозиционной политической тусовке, такие как Рустем Адагамов и Аркадий Бабченко, высказались куда более определенно, причем явно в духе В. Семичастного, былого хозяина здания на Лубянке: мол, нехорошо Павленский поступает, гадит там, где ест. То есть что хорошо и полезно в России, то совершенно недопустимо во Франции. Когда выходки Павленского в России называли хулиганством, эта публика во весь голос кричала – ну разве вы не видите, что это искусство?! А во Франции, получается, все-таки хулиганство?

Ход мыслей тут понятен: во Франции есть некая «свобода», которой нет в России, поэтому художественный акционизм, занимающийся критикой несвободы, в России уместен, а во Франции нет. Насчет объема и качества свобод можно спорить, но дело в том, что этот ход мыслей неверен сам по себе. Если Павленский на наших глазах экспортирует русский акционизм в Европу, то историческое развитие шло в обратном направлении: акционизм был ввезен к нам из Европы ровно тогда, когда у нас начала появляться свобода.

Сложно представить себе иранский или саудовский акционизм (про «сделать это в мечети» у нас говорилось достаточно много). Что-то ничего не слышно о громких хеппенингах в Пхеньяне и даже в Пекине. Первые шаги российского акционизма – это, например, Анатолий Осмоловский с товарищами, которые в 1991 году выложили своими телами слово из трех букв на Красной площади – там, где в 1968 году смогли считаные секунды простоять по-настоящему смелые люди, протестовавшие против ввода войск в Чехословакию. Такой перформанс можно сравнить с зажигательным танцем на обезвреженной бомбе.

В этом же духе, раз за разом, акционисты устраивают игру с отмененными или ослабленными угрозами. Это в полной мере касается и акций Павленского. Вы зашиваете себе рот там, где вам не затыкает рот государство. Вы обматываете себя колючей проволокой, если не рискуете оказаться за колючей проволокой. Вы прибиваете свои тестикулы к брусчатке там, где с вами этого не делает государство. Вы поджигаете дверь охранке там, где охранка не стучится к вам в дверь. Акционизм воскрешает перед нами призраки репрессий, и только сильные политические мотивы могут заставить стороннего наблюдателя симулировать восприятие этой игры всерьез. Где этих мотивов нет, там скажут – «люди с жиру бесятся».

Впрочем, было бы опрометчиво побивать Павленского, его предшественников и его возможных последователей простыми и очевидными аргументами: «не искусство, а хулиганство», «что это за художники, если они рисовать не умеют». В самом деле, из трех главных классиков московского акционизма (Кулик, Бренер, Осмоловский) только один (Бренер) окончил вуз – и ни один из них не получил высшего художественного образования. Павленский тоже недоучка, но его акции в последние годы привлекли к себе неизмеримо больше внимания, чем любое созданное в это время живописное полотно. Они вошли в речевой обиход, породили мемы.

В принципе не важно, считать ли акционизм искусством или не считать. Независимо от классификации, такая сфера человеческой деятельности существует и обратно этот фарш уже не провернуть. Возможно, она будет развиваться параллельно искусству как таковому, возможно, как пишет Анатолий Осмоловский, «это модель искусства в XXI веке» – вернее сказать, то, что сожрет искусство и встанет на его место.

В любом случае это не просто хулиганство. Хулиган ограничен в своих действиях лишь мерой своего буйства. Пьяный членовредитель может отпилить себе ногу и даже голову. В то же время акционист – это человек, который очень хорошо считает, подбирая оптимальное соотношение медийного эффекта акции и цены, которую за нее придется заплатить. Это, как сказал бы Шекспир, безумие, в котором есть свой метод.

В этом смысле Павленский, повысивший ставки в своей человеческой судьбе, символически вышедший из российского политического контекста и в связи с этим, возможно, лишившийся прикрытия со стороны политизированных кураторов, ставит перед нами вопрос: он в самом деле сумасшедший или просто умеет считать на высоком уровне, на уровне международного гроссмейстера?

На мой взгляд, Павленский конъюнктурен и пародиен. В действительности ему нет дела ни до власти ФСБ в России, ни до власти денег во Франции – и никогда не будет дела ни до каких «голодающих детей Германии». Он всего лишь эффективный и целеустремленный генератор медийных вирусов, использующий для их продвижения расхожие идеологические штампы.

В прессе приводятся патетические слова Павленского, сказанные по поводу парижской акции: «Великая французская революция превратила Францию в символ свободы, благодаря чему в 1917 году Россия тоже устремилась к свободе. Но спустя сто лет тирания вновь стала править. Возрождение революционной Франции положит начало всемирному пожару революций. В этом огне Россия начнет свое освобождение».

Всерьез эти слова принять сложно. Все-таки это какое-то изощренное издевательство. Но поражает тот факт, что среди событий этого года, хоть как-то связанных со столетием русской революции, самым ярким оказался не фильм, не исторический труд и не коммунистический митинг. Самым ярким юбилейным мероприятием стала акция Петра Павленского.

АПН, 17.10.2017

Памяти Виктора Анпилова: последний коммунист?

Со смертью Виктора Анпилова, случившейся в Старый Новый год, Россия вступила во второе послереволюционное столетие своей истории. Понимаю, что это звучит довольно пафосно и выглядит несколько произвольно, но эту смерть хочется маркировать именно так, если уж вообще о ней говорить. Анпилов сам был и старый, и новый: коммунист старого образца в новой России.

Анпилов, казалось бы, действовал по рецепту Ганди. Его не замечали, над ним смеялись, с ним боролись. Но он –