Русские чернила - Татьяна де Ронэ

– То есть ты его вовсе не хочешь?

– Нет! – заорал он вне себя. – Я не желаю этого чертова ребенка!

На него начали оглядываться. Он повернулся ко всем спиной.

– Почему? – спокойно спросила она.

– Почему? – переспросил он, понизив голос.

Ну как ей признаться? Наверное, он покажется ей еще более жалким. Наверняка покажется. Ну и пусть, он и есть жалкий. Интересно, она там одна или с мужчиной? А вдруг он слышит их разговор? И захочет узнать больше, чем услышал, как только Николя повесит трубку? Она, наверное, ответит со вздохом: «Это мой бывший, ну, знаешь, писатель». Значит, в Нормандии… Он представил себе старинный отель где-нибудь в Трувиле или в Кабуре, номер с не слишком модной мебелью и с видом на голубовато-серый Ла-Манш. Наверное, они собираются посидеть за стаканчиком вина и она надела его любимое зеленое платье, которое так шло к ее золотисто-каштановым волосам…

Поскольку он не отвечал, она спросила мягко:

– Ты любишь ее, Николя?

– Нет, – ответил он не задумываясь. – Не люблю.

И ему так хотелось добавить: «Я тебя люблю, тебя, тебя. И никогда не переставал тебя любить, Дельфина. Тебя. Я все время думаю о тебе. Мне тебя до смерти не хватает». Он не произнес вслух эти слова, но у него возникло странное ощущение, что она схватила их на лету, когда они плыли по воздуху, немые, но ощутимые.

– Тогда надо ей сказать, что у вас с ней и с этим ребенком нет будущего. И сказать это надо сейчас.

Вглядываясь в горизонт, Николя обдумывал вчерашний совет Дельфины. Сказать Мальвине. Было воскресное утро, сегодня вечером они уезжают. В шесть часов за ними должна прийти машина и отвезти их в аэропорт. Впереди целый день, чтобы поговорить с Мальвиной. Вчера вечером, после разговора с Дельфиной, он, сжав кулаки, метался по террасе. Не было и речи о том, чтобы подняться в номер, а потом ужинать вместе с Мальвиной. Но куда пойти? Николя оказался пленником этой золоченой клетки. Обитатели отеля снова начали стекаться к бару, опять началось ежедневное дефиле украшений и нарядов высокой моды. Ему даже здороваться ни с кем не хотелось, и он повернулся лицом к морскому простору и свободе. В конце концов, наплевать, явится ли к ужину мадам Дагмар Хунольд. Ему все равно нечего ей сказать, да и выдержки не хватит. Доктор Геза, в сверкающем белоснежном блейзере, поинтересовался, как чувствует себя мадемуазель Восс, стало ли ей лучше. Николя равнодушно его поблагодарил: да, спасибо, лучше. Доктор Геза объявил, что сегодня для избранных приглашенных будет устроен вечер самбы и специально для этого выписали бразильский оркестр. Он надеется, что синьору Кольту и мадемуазель Восс понравится праздничный вечер. Николя закашлялся, проворчал: «Прошу меня извинить» – и прямиком устремился к бару, чем привел в замешательство Алессандру и ее матушку. Как кающаяся грешная душа, побрел он в холл, плюхнулся на диван, взял со столика журнал и принялся не глядя его листать. Где найти силы на сегодняшний вечер? Как улизнуть от Мальвины? Он чувствовал себя на острове как в ловушке и позабыл обо всем, даже о своем «Блэкберри», который ненужным хламом валялся в кармане. Девушка за стойкой ему улыбнулась. Судя по беджику, ее звали Серафина. И вдруг его осенило. Он вскочил с дивана и спросил, где, кроме отеля, тут можно пообедать. Не переставая улыбаться, Серафина ответила, что это вполне возможно. Катер отвезет его в любое место на побережье, куда он пожелает. В получасе езды отсюда есть прелестные ресторанчики. Заказать ему столик? Нет, не надо, радостно отозвался он, ничего не надо заказывать. А капитан катера свободен? Давиде в его распоряжении в любое время. Николя повеселел. А где Давиде? На причале, ответила Серафина и заметила, что у синьора Кольта и в самом деле обворожительная улыбка. Николя поблагодарил и направился к «джеймс-бондовскому» лифту. Оркестр начал выступление с мелодии «Mas que Nada». Ну и пусть, а он удерет. Его это почти развеселило. Внизу, на пирсе, его ждал моряк в черном кителе.

– Добрый вечер, синьор Кольт, – сказал он, вежливо поклонившись. – Я Давиде.

Николя улыбнулся в ответ и поднялся на борт черной «Ривы». Настроение у него поползло вверх. Катер отвалил от берега, и подвесной мотор начал набирать обороты. Николя стоял рядом с Давиде. Ветер развевал ему волосы, морская вода брызгала в лицо. Он оглянулся назад, на террасу «Галло Неро», где светились огни, словно подавая ему какие-то знаки, и почувствовал, что свободен. Морской воздух опьянял. Стараясь перекричать мотор, Давиде спросил, куда он хочет отправиться. Николя сразу ответил, что понятия не имеет, пусть Давиде выберет сам.

– Что-нибудь попроще. Чтобы не так, как там, – махнул он рукой в сторону «Галло Неро», который исчезал вдали.

Давиде кивнул. Он понимал, что его пассажиру хочется отвлечься, но не догадывался, что тот сбежал от беременной подружки и от передозировки роскоши в отеле. Николя радовался, что не успел переодеться к обеду и так и остался в кедах конверс, в шортах, натянутых на плавки, и в черной футболке «Gap». Сейчас он ничем не отличался от любого из молодых парней.

Давиде вел катер на приличной скорости, смело штурмуя волны, и тот время от времени подпрыгивал, ударяясь о воду. Николя удерживал равновесие и обменивался с Давиде мальчишеской заговорщицкой улыбкой, которая обоим согревала сердце. Потом Давиде позволил ему взяться за штурвал и ощутить под руками веселую вибрацию мотора. Вокруг быстро темнело, солнце село за прибрежными холмами, вода отсвечивала темно-синим, и в воздухе повеяло вечерней свежестью. Давиде притормозил возле маленького городка. Розовые и светло-голубые домики расположились по берегу широким полукругом. У воды Николя различил большую виллу с потрескавшимися стенами, пышно разросшимся вокруг садом и увитым зеленью сводом над столиками.

– «Вилла Стелла», – указал рукой Давиде. – Вам здесь понравится.

И протянул ему карту с кодом, который надо набрать, чтобы вернуться в отель. Николя поблагодарил. Прежде чем миновать кованую железную дверь, он отправил сообщение Мальвине: «Нам действительно надо поговорить. Я уехал, чтобы все обдумать. Вернусь поздно». Телефон он сунул в карман вместе с картой Давиде. Он выбрал большой общий стол под вьющимся виноградом. За столом сидела шумная и веселая компания, вокруг бегали дети, но в этот вечер они его почему-то не раздражали. Туристов видно не было, только итальянцы. Девушка, не говорившая ни слова ни по-английски, ни по-французски, застенчиво предложила ему бокал белого вина и объяснила, что у них только одно меню: сначала ньокки, потом рыба. Что за рыба, она сказать не смогла, но заверила, что очень вкусная. Николя пришел в прекрасное расположение духа. Он сидел, смаковал вино, такое, как он любил, сухое, хорошо охлажденное, и оглядывался вокруг. Рядом благоухала большая смоковница. Сквозь ее листву просвечивала серебристая луна. Итальянцы веселились от души. Юная неопытная официантка с трогательной старательностью сновала между столиками. Блюда были простые, крестьянские, с любовью приготовленные пышнотелой «маммой» в поношенном переднике на крутых боках и крашеными, забранными в узел волосами. Николя сразу вспомнил путешествие в Лигурию с Франсуа. Ему здесь нравилось все: и чуть засаленный большой стол, с которого наспех смели крошки, и оглушительный шум. Вот это была Италия так Италия, настоящая, не то что стерилизованный рай «Галло Неро». За этим столом он не чувствовал себя одиноким, здесь каждый кусок был в радость. И он больше не думал ни о Мальвине с ребенком, ни о статье Лоранс Тайефер, ни о матери с ее Эдом в Сен-Тропе, ни о Дагмар Хунольд. Даже о Дельфине не думал. А еще меньше – о новом романе и о чувстве вины перед Алисой Дор и самим собой.

Он думал о своем отце, Федоре Колчине, и отдал бы сейчас все, принес бы жертву любым богам или идолам, даже с адом заключил бы любой договор, только бы сделать так, чтобы он появился в этот вечер здесь.

Целыми днями печально глядя в компьютер и не зная, с чего начать, то и дело впадая в оцепенение и мучась чувством вины, Николя до одержимости увлекся самим процессом написания текста. Любой, даже самый незначительный автор был ему интересен с этой точки зрения. Не важно, был он жив или уже умер, писал он бестселлеры или малоизвестную литературу и на каком языке: английском, французском, хинди или испанском. В поисках информации он перерыл весь Интернет. Многие авторы черпали вдохновение в разных жизненных ситуациях, в беседах или в произведениях других писателей. Но вот что было интересно: как они приступали к процессу написания, когда мысль обретала форму? Делали заметки? Проводили какие-то исследования? Составляли план? А может, просто садились за письменный стол, как он, когда писал «Конверт»? Рассел Бэнкс, к примеру, не любил писать на компьютере, это тормозило ход его мысли. Первые фразы он записывал единым махом, ухватив красную нить идеи. Нельсон Новезан признавался, что ему стоит таких мучений начать, что приходится прибегать к помощи алкоголя, наркотика или секса, чтобы выдержать. А потом надо закрыться и писать в полном одиночестве. Маргарет Этвуд, с которой Николя общался в «Твиттере», распечатывала отдельные сцены своих произведений, а потом раскладывала их на полу и тасовала, как считала нужным. Когда же ей в голову приходила идея романа, она записывала ее на чем попало, в ход шли даже салфетки. Настоящим сюрпризом для Николя стало открытие, что Орхан Памук писал, как и он сам, от руки, строго следуя выстроенному плану и ни на йоту от него не отступая. Майкл Ондатже вырезал текст из пухлого блокнота целыми параграфами и склеивал фрагменты друг с другом. Кадзуо Исигуро подвергал свой текст безжалостной правке и вымарывал порой по сто страниц. Жан д’Ормессон тоже оставлял от силы три страницы из трехсот. Катрин Панколь носила авторучку на шее, чтобы записать пришедшую в голову мысль в любых обстоятельствах, даже на улице, и, когда писала, ела много шоколада и пила чай. Уильям Фолкнер предпочитал виски, а что до Скотта Фицджеральда, так он вообще много пил. Уистен Хью Оден глотал бензедрин[23]. Шарль Бодлер лечил писательские мигрени тюрбаном, смоченным водой, и лауданумом[24]. Эмилю Золя лучше всего писалось в Медоне, в его загородном доме на берегу Сены. Дафна Дюморье находила вдохновение в Менабильи, в своем поместье в Галлии, где она работала в домике садовника, укрывшись от детей. Эрнест Хемингуэй писал по пятьсот слов в день, Иэн Макьюэн – по тысяче, Томас Вулф – по тысяче восемьсот, а Стивен Кинг – по две тысячи. Джеймсу Джойсу порой требовался целый день, чтобы выжать из себя несколько фраз. Жорж Сименон производил по роману каждые четыре месяца, а имена персонажей отыскивал в ежегодных телефонных справочниках. Владимир Набоков писал на карточках. Вирджиния Вулф, Виктор Гюго и Филипп Рот писали, стоя за конторкой. Трумен Капоте, наоборот, лежа, с чашкой кофе и сигаретой. Роальд Даль забирался в спальный мешок и начинал работать. Салман Рушди по утрам писал, не снимая пижамы. Марсель Пруст – лежа в постели, по ночам. И Марк Твен тоже. Харуки Мураками начинал работать на рассвете. Амели Нотомб тоже писала на рассвете, и обязательно синей шариковой ручкой. Энтони Троллоп работал каждый день с половины шестого до половины девятого. Амос Оз по утрам отправлялся на прогулку на сорок пять минут, а потом садился работать. Джойс Кэрол Оутс предпочитала работать до завтрака. Тони Моррисон – на рассвете, чтобы видеть, как встает солнце. Джон Стейнбек курил трубку. Гийом Мюссо слушал джаз. Дороти Паркер постукивала по столу двумя пальцами. Серж Жонкур, чтобы стимулировать воображение, вставлял в уши заглушки и поднимал гантели. Симона де Бовуар работала по восемь часов в день, с перерывом на обед. Пол Остер – как минимум по шесть. Эмили Дикинсон писала за крошечным письменным столиком. Джоанн Харрис – в каменной хижине, которую ей построил муж. Марк Леви предпочитал положенную на козлы старую дверь. Сестры Бронте работали в столовой. Джейн Остин – в комнате, где дверные петли громко скрипели, когда входил кто-то посторонний. Гюстав Флобер переписывал каждую фразу по нескольку раз. Габриель Гарсия Маркес мог работать только в знакомой обстановке и только на своей пишущей машинке. Никаких отелей или работы в автомобиле. Энни Прул начинала писать свои истории с конца. Дельфин де Виган нуждалась в длительном перерыве между двумя книгами. Мопассану были нужны женщины, а Жану Кокто – опиум. Вся эта информация угнетала Николя, только усиливая в нем чувство вины.