Сказочник - Наталия Орбенина

– Разумеется, как порядочный человек, по-прежнему лелею мечту…

Он не успел договорить, как распахнулась дверь и на пороге появились нарядные и возбужденные Калерия Вешнякова и Гликерия Зенцова. При виде Горшечникова они сникли, их физиономии вытянулись от разочарования – они-то думали, что прибежали первыми узнавать новости и подробности трагедии Толкушиных и странного пребывания подруги в доме таинственного незнакомца. Но в следующий миг они были вознаграждены сполна.

– Милые мои дамы! – как-то натужно радостно произнесла Алтухова. – Вы первые, с кем мы можем поделиться своей радостной новостью. Только что господин Горшечников сделал мне предложение руки и сердца. Вернее, он и раньше делал мне подобное предложение. Но только теперь я смогла сполна оценить глубину его благородных чувств!

Калерия охнула и остолбенела. Гликерия пискнула:

– Мелентий? Как?

– Сам дивлюсь! – последовал искренний ответ ошарашенного Горшечникова. – Однако я счастлив, я положительно счастлив такому стремительному изменению вашего мнения и, соответственно, моей участи! Дозвольте же поцеловать вас, дорогая моя невеста!

С этими словами Мелентий, все еще не веря в чудо, двинулся к Софье. В какой-то миг ему почудилось, что она по-прежнему насмехается над ним, что это очередная ее ядовитая каверза, что как только он приблизится поцеловать ее, она укусит его или, чего доброго, влепит пощечину. Но ничего подобного не случилось. Он чмокнул Софью в щечку, она же его в лоб.

Вошла Матрена с чайным подносом.

– Матрена, только что Мелентий Мстиславович сделал мне предложение. Я выхожу за господина Горшечникова. Надобно вместо чаю шампанского подать.

Вместо ответа послышался звон посуды, и Матрена с воем бросилась вон из гостиной.

– Глупая баба, вопит от счастья за вас, моя дорогая. И немудрено, она так вам предана! – заулыбался Горшечников. В свете произошедших перемен он и в Матрене, своем потаенном враге, готов был видеть ангела с крылами.

– Что же вы стоите, милые мои подруги? Поздравьте же нас с Мелентием Мстиславовичем! – усмехнулась Софья.

Калерия первая опомнилась и поспешила обнять жениха и невесту. Гликерии пришлось сделать то же самое, но закусив губу и скрывая великую досаду и разочарование в жизни.

Город еще не успел оправиться от первой партии слухов, как грянуло новое событие. Обыватели пребывали в ажитации. Давненько не происходило так много ярких и впечатляющих событий! Одно разочаровало любителей чесать языки. Свадьбу сыграли наскоро, как бы наспех. Скромно, без затей, правда не обошлось без тонкостей. Все заметили, что посаженым отцом невесты выступал сам директор гимназии.

К бракосочетанию из столицы Софья получила от Толкушиной роскошный подарок. Ангелина Петровна прислала подруге свое подвенечное платье из брабантских кружев и маленькую записку:

«Милый друг мой Софья! Не обессудь, что не могу быть с тобой рядом в день твоего венчания. Не хочу тебе пересказывать мои горести. Не до того тебе теперь. Прими мое платье. Бог даст, ты будешь в нем счастливей, чем я. Его чуть-чуть заузить – и будет впору. Молю за тебя Господа, мой бесценный друг!»

Горшечников переехал в дом жены, и закончилась жизнь Сони Алтуховой, мятущейся и страстной души. Началась размеренная и ничем не примечательная жизнь Софьи Алексеевны Горшечниковой, супруги гимназического учителя.

Глава двадцать вторая

Проклятье! Проклятье! Тьма, тьма застилает глаза, ужас ледяной лапой сдавил сердце. Как жить, с чем жить? С этим непонятным, не проходящим ужасом? Что происходит? Вот в том-то и штука, что нет ответа. Откуда берется ужас, откуда вырастает опасность? Она извне или изнутри? Изнутри кого? Его самого, Феликса Нелидова? О нет, нет! Нет, ведь в последний раз он устоял, устоял! То, что, казалось, опять становилось неизбежностью, вдруг повернулось в другую сторону. Софья уехала и благополучно вышла замуж. Значит, не он центр зла. Нет, Софья – это не в счет, он только позволил себе ее поцеловать, и не более того. Разве? Разве это не самообман? Разве не являлась она тебе в мечтах и снах? Разве ты не позволил себе сильного желания? Нет, нет, ее нет больше здесь, она уехала. Она спасена. Она принадлежит другому человеку. Он знает это доподлинно, он узнавал окольными путями в Эн-ске. Он, Феликс, не причинил ей никакого подлинного вреда. Да, она обижена, оскорблена. Но это не страшно по сравнению со смертью. Смерть? Неужели он ее провозвестник? Неужели действительно его произведения имеют такую силу, что могут порождать реальное действие? Да полноте, такого не бывает! Но ведь случилось же! И случилось три, целых три раза! Это не может быть простой случайностью!

Нелидов измучился от собственных мыслей, но ответа не находил. Не находил он и покоя. Его жег стыд за тот страстный поцелуй, за все взгляды, за все вздохи, которые он позволил себе в отношении Софьи. Он подарил ей надежду на счастье, и не только ей, но и себе. Но вовремя опомнился. Однако как он мог так распуститься, так унизиться! Воспользоваться чувствами девушки, ее искренностью! Какой стыд, какой позор!

Он мрачно бродил по комнатам, которые опять погрузились в молчание и пустоту. Никто не нарушал покоя его медвежьего угла. Никто, кроме почтальона. Почти каждый день приходили отчаянные телеграммы от Рандлевского. Толкушин арестован. После смерти примы Кобцевой рухнул почти весь репертуар. Театру грозит гибель. Дело всей жизни Леонтия на грани катастрофы! Как он может отсиживаться в своей глуши? Скорей в столицу, надо срочно новую пьесу, иной типаж главной героини. Надо что-то придумать!

Но Феликс либо отмалчивался, либо писал сухо и коротко, что не имеет душевных сил на борьбу с печальными обстоятельствами. Если театру суждено умереть, пусть он умрет. Ему, Феликсу Нелидову, это уже почти безразлично. Он не пишет теперь никаких пьес, он вообще ничего не пишет. Оставьте меня все!

Но Рандлевский не унимался. Если бы не необходимость ежеминутного присутствия в столице, он бы уже давно примчался бы в Грушевку и изводил бы Нелидова лично. Но такой возможности у Рандлевского не было, поэтому он все выплескивал на бумагу, которая, казалось, кипела под его пером. Он припомнил товарищу всю их совместную юность, все общие мечтания, все достижения и поражения. Он взывал к совести. Он проклинал, он рыдал, умолял. Он страдал. Послед-ние письма привели Нелидова в такое отчаяние, что он смял листки и швырнул комок в угол комнаты, как что-то грязное. Невозможно, невозможно это терпеть. Невозможно не отвечать, но и отвечать невозможно! Надо куда-нибудь деться. Провалиться сквозь землю? Это было бы совершенно замечательно!