Дьявол во мне - Вячеслав Прах

Пожалуйста, вытащите ее из ада, в котором она живет. Если сами сумеете выбраться. Прошу вас, покажите ей путь. Она хорошая девушка. Правдолюбка, конечно, однако рано или поздно ей придется смириться с устройством этого мира и принять его, как нечто нормальное. Я сам пытаюсь его принять, пока безуспешно, но все равно стараюсь. Если со мной и с Линдой что-то случится… – У меня вдруг засвербело в груди. Я невольно прижал к ней руку, успокаивая разгулявшиеся эмоции. – Если случится, пожалуйста, передайте все, что я вам рассказал, полиции. Слово в слово. Я приблизился к логову монстра и хоть я и вооружен, но мне страшно.

– Вы еще так молоды… Даже оружие где-то достали?

– Мое оружие здесь, отец, – я постучал по виску. – Нет, не ум, а нечто большее, чем ум. Мысль.

Отец Гренуй качнул головой:

– Я не понимаю вас.

– Скоро поймете. Однажды я вам обо всем расскажу, когда приду на исповедь. Вам бы я хотел исповедоваться, отец, больше никому.

– Приходите.

Я поднялся, думая покинуть келью священника. Хотелось выкурить сигарету и хорошенько все обдумать. Теперь я уже не один. Теперь нас уже трое. Трое людей, которые не лгут друг другу, которые сумеют увидеть ложь и впиться в нее, как клещ. Не отпуская до тех пор, пока не будут поняты мотивы этой лжи.

– Можно взять у вас книгу, отец? Хочу сегодня забыться хоть на несколько часов с книгой и бутылкой бренди. Я… живу этим убийцей, я помешан на нем. Мне нужно отвлечься, чтобы суметь взглянуть на вещи по-новому и, возможно, заметить то, чего я не замечал раньше. Так всегда, когда зациклен полностью на одном деле, ломаешь голову над загадкой, а потом забываешь о ней на какое-то время, и вдруг неожиданно приходит ответ. Хочу поэкспериментировать с этой теорией, ведь больше пока ничего не остается. Что толку лаять, если некого кусать?

Мне показалось, что на лице священника мелькнула… нет, не улыбка, но что-то похожее на нее, странное, неуловимое.

– Это правильно, сын мой. Попробуйте. Хоть на вашем лице нет морщин, вы, кажется, мудры не по годам.

– Спасибо, отец, я возьму Хэмингуэя на несколько вечеров. Вы не против?

Он хотел сам дать мне книгу, но я видел, как трудно ему передвигаться, и решил помочь. Подошел к шкафу и вытащил оттуда «Старика и море». Вся оставшаяся стопка наклонилась вправо, и за книгами я увидел две огромные шести– или даже семилитровые бутылки с красным вином. А ведь он сказал, что не пьет. Зачем соврал? Пить вино – это грех?

– Отец, я был бы…

После этого я почувствовал холод в области затылка, в глазах потемнело, и я провалился в пропасть. Удар. В последние мгновения перед беспамятством разом нахлынули раздерганные мысли: холодное… отец Гренуй пил воду… граненый стакан…

Я собирался сказать священнику: «Отец, я буду рад, если впредь вы перестанете мне врать, даже по таким пустякам, как вино. От этого я теряю доверие к людям. Не хотелось бы потерять доверие к вам».

Но не успел.

Глава одиннадцатая

Очнулся я от ледяной воды, выплеснутой мне в лицо. Крайне неприятные ощущения, учитывая, что затылок болел так, словно по нему колотили молотком, как по грецкому ореху.

Отец Гренуй сидел на кровати. Мои руки были туго перемотаны веревкой, ноги тоже. Я мог пошевелиться, но это вызывало болезненные ощущения… Я лежал на полу. На холодном полу в небольшой луже воды.

– Зачем вы меня связали? – Я закашлялся. – Я же просто хотел взять Хемингуэя и все.

Недоумение, замешательство. Я ничего не понимал. Абсолютно ничего.

– Хотел взять Хемингуэя, а руки потянулись к бутылкам? Да ты алкоголик, сын мой.

Сарказм? В его голосе сарказм?

– Слушайте, отец… не глупите. Я понимаю, вы сейчас не в этой реальности из-за потери ребенка, но что за абсурд… Это уже чересчур! Развяжите меня немедленно!

– Значит, жалкий трус и тварь, вообразившая себя быком? Нет, господом Богом! Ты был очень близок, сын мой. Хотя ты мне не сын, а просто чей-то генетический мусор, возомнивший себя великим сыщиком. Детективов пересмотрел? Так вот тебе факты, о которых не пишут в детективах. Серийный убийца – не человек, а охотник. Если же серийный убийца считает себя человеком, значит, он обыкновенный мокрушник, не имеющий ни таланта, ни азарта, ни хватки хищника. Он убил и может раскаяться. Серийный убийца убил и не может без этого жить.

Его голос звучал громко и сильно, вообще он выглядел намного крепче, чем тот старик-доходяга, которого я видел всего несколько мгновений назад.

– Вот тебе второй факт, сын мой, ты сейчас похож на червяка, клянусь тебе.

И отец Гренуй засмеялся. В его руке не было трости, в его глазах не было слез, в нем не было того отца Гренуя, который чуть раньше сидел на этой самой кровати.

– Если серийный убийца не оставил на месте преступления свой автограф, значит, на то были серьезные причины. Оставить подпись – как подстрелить добычу и бросить ее на земле остывать, лежать мертвым камнем. Просто убивать, чтобы убивать – это безумие. И не признак серийного убийцы, мой юный друг. Убить жертву, расчленить ее на куски и проглотить – это уже ритуал. Убийство без ритуала – это плевок. Так для чего же мне нужно было наполовину плюнуть, сын мой, считающий себя тем, у кого главное оружие – не пистолет, а ум?

– Я сказал: мысль.

Теперь я понял. Вспомнилось буквально все. Слова Линды Олбрайт о костлявых, как у смерти, руках. Тогда еще на них не было артрита. Вспомнились слова отца Иоанна, которые я не воспринял всерьез: «Открой глаза и смотри». Вспомнилось то, что единственный человек, который не мог оставить ни одного следа в доме – это хозяин дома, тот, кому принадлежат все следы. Вспомнилось вино, из-за которого я лежу здесь. Вспомнилось, что дочь отца Гренуя была близкой подругой Линды Олбрайт.

Я все это время правильно смотрел, вот только не в ту сторону.

Вспомнились и собственные мысли: «Как далеко может зайти монстр, если его не остановить сейчас?»

Далеко, пожалуй, даже слишком далеко. Один единственный человек, который не вызывал у меня подозрений, оказался тем самым убийцей, с мыслями о котором я засыпал и просыпался каждый день. Поразительно… больно.

– Ваше место в аду, – тихо сказал я. – Вас не будут судить, вы не получите за свои убийства сто двадцать четыре года строгого режима, как сейчас любят делать власти, они называют это гуманностью – не казнить, а давать срок по