Власть в Древней Руси. X–XIII века - Пётр Толочко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В. В. Мавродин в понимании веча, по существу, не расходился с историками XIX в. Он утверждал, что у восточных славян в глубокой древности и в период образования Древнерусского государства все важнейшие вопросы решались на вечевых сходах.[440]
Сословно-классовую природу древнерусского веча утверждали В. Т. Пашуто, В. Л. Янин, автор этих строк. Согласно В. Т. Пашуто, вече — это и совещание правителей города, и обособленное совещание городских «меньших» людей, и совещания князя со всей (или дружественной ему) дружиной, и тайный сговор городской знати против правящего князя, и, наконец, военный совет руководителей городского ополчения в походе. Как один из наиболее архаических институтов народовластия, вече было использовано собственниками земли и поставлено на службу государству в форме своеобразной феодальной демократии.[441]
В. Л. Янин пришел к выводу, что общегородское вече было узкоклассовым органом, в котором нет места «всему Новгороду». Оно объединяло лишь крупнейших феодалов и было не народным собранием, а собранием класса, стоявшего у власти. Новгородский вечевой строй, согласно ему, являлся образцом феодальной демократии в ее русском боярском варианте.[442]
Проанализировав известия о киевском вече я также пришел к выводу, что этот, уходящий своими корнями еще в догосударственный период институт никогда не был органом народовластия, широкого участия демократических низов в государственном управлении. Руководящая роль и преимущественное представительство в нем принадлежали верхам древнекиевского населения. Низы могли принимать участие на вечевых сходках, но их роль не была определяющей, в большей мере они представляли собой своеобразные массовки в разыгрывавшихся феодальными верхами и князьями политических спектаклях.[443]
Выводы о вече, как княжеско-боярском институте власти, подверглись критике со стороны И. Я. Фроянова. Приняв, без каких-либо оговорок, представление историографии XIX в. об общинном характере Древней Руси и решительно отказав ей в феодальном развитии вплоть до XII вв., он определил вече, как народоправный орган, отражавший суверенитет общины над князем и знатью и обладавший широчайшими полномочиями, вплоть до участия в выработке законов и избрании князей.[444]
По ходу исследования придется обращаться к аргументации этих выводов, здесь же стоит только обратить внимание на их вполне отчетливую противоречивость. Если Русь находилась на стадии общинно-родового развития и главным правительственным ее органом было народное собрание, тогда невозможно объяснить природу народных мятежей. Что заставляло людей браться за топоры и вилы и против кого они выступали? Неужто против самих себя?
В последнее время тема древнерусского веча обрела как бы второе дыхание. Свое освещение она нашла в работах П. В. Лукина, Ю. Гранберга, Т. Л. Вилкул, А. П. Толочко.
Из работ П. В. Лукина следует, что своего взгляда на вече он так и не выработал. Сравнив их с народными собраниями поморо-балтийских славян и предположив, что на торговой площади столицы Руси существовала определенная инфраструктура (стационарная трибуна для выступлений), он не объяснил, каким образом проходили вечевые собрания в других местах Киева и его околицы. Что касается социальной сущности веча, то, не согласившись с С. В. Юшковым, В. Л. Яниным и др. об узкой сословности этого органа и предположив участие в нем также широких масс горожан, он, тем не менее, повторил известный вывод, что такие собрания созывались по инициативе князей или местной элиты и проходили под их руководством. Не пришел к какой-либо определенности П. В. Лукин и в вопросе об институциальном характере веча. В 2004 г. он утверждал, что власть вече оказывалась подчас весьма значительной, хотя оно и не было постоянно действующим, регулярно собирающимся органом. В статье, опубликованной в 2006 г., вече, как будто, и вовсе не орган власти, а своеобразное «понятие», которое применялось в источниках для характеристики активности городского населения.[445] Как говорится, выводы на все случаи жизни.
Более последователен в своих выводах Ю. Гранберг, опубликовавший в сборнике «Древнейшие государства Восточной Европы» (2006) обширное исследование древнерусского веча.[446] Заявив в самом начале, что его целью является показать, что институт под названием «вече» не был частью государственной структуры, он затем неукоснительно следовал этой предзаданной установке. Проанализировав значительное число летописных известий о вечевой деятельности, пришел к выводу, что ничто не указывает на то, будто вече функционировало в качестве политического института и занималось вопросами высшей политики, т. е. принимало решения о лишении князей стола, об участии в княжеских военных кампаниях или выступало с военными инициативами.[447]
Правда, сам того не желая, он же и подверг сомнению категорическую однозначность этого вывода. Прежде всего тем, что, вслед за историками советского времени, признал руководящее положение на вече влиятельных политических сил, которые манипулировали этими собраниями в пользу нужных им решений.[448] В том числе и тех, которые нужны были для восстановления «сбоя в функционировании „нормальных“ органов управления с князем во главе» посредством заручительства народной поддержки.[449] Но ведь в этом и заключалась политическая институциональность веча.
Обширное монографическое исследование взаимоотношений «людей» и князя посвятила Т. Л. Вилкул. Выполнив огромный объем аналитической работы и приведя многочисленные параллели летописным описаниям веча, она, к сожалению, нисколько не приблизила объективное постижение этого явления древнерусской жизни. Более того, вообще поставила его под сомнение. Из исторической реальности перенесла в литературно-сочинительскую, по существу, в виртуальную сферу. Летописцы, убеждена исследовательница, донесли до нас не факты, а их интерпретации, причем, во многих случаях, противоречивые. Подчинив исследование идее нарративного конструирования летописцами сюжетов, Т. Л. Вилкул пришла к выводу о высокой степени манипулирования известиями о вече в древнерусских летописях, вплоть до сочинения летописцами никогда не происходивших собраний. По существу, отказала, тем самым, летописям в их исторической содержательности. И совершенно логичным кажется ее утверждение о том, что в свете такого взгляда «сам вопрос о составе и функциях веча во многом теряет смысл». Правда, руководствоваться им она не пожелала, но продолжила монографию обширной главой «Состав и функции веча». При этом, получила вполне ожидаемый результат, так и не выйдя за пределы самой же придуманного нарратива. Это неизбежно привело исследовательницу к неутешительному заключению о принципиальной невозможности определить даже в общих чертах место веча в политической системе Руси.[450]
Столь жесткая и одномерная позиция, фактически, исключает возможность какой-либо полемики не только с общим выводом книги, но и со всеми другими ее положениями, совершенно обесцененными этим выводом.
Интересную трактовку веча на Софийском дворе предложил А. П. Толочко. Проанализировав тексты Ипатьевской и Лаврентьевской летописей, он пришел к выводу, что слова последней «Сѣдоша у святое Софьи слышати» являются редакцией ипатьевского выражения «въсташа въ вечи», притом неправильно понятого. «Въсташа» здесь означает не «стали в вече», а «восстали на вече». Учитывая нервно-тревожную обстановку на вечевом собрании у Софии и последующие трагические события, такое объяснение представляется вполне реалистичным.[451]
Анализ летописных свидетельств о вече начнем со статьи 968 г., в которой, как полагал Б. Д. Греков и другие исследователи, зафиксирован первый случай созыва вечевого собрания. Состоялось оно в условиях осады Киева печенегами. Судя по тому, что судьба осажденной столицы привлекла внимание людей, не исключено, что решалась она действительно на народной сходке: «И въстужиша людье въ градѣ и рѣша».[452] Летописец не назвал это собрание вечем, но фактически оно было им.
Первое прямое упоминание веча находится в статье 997 г., рассказывающей об осаде печенегами Белгорода. Когда в городе начался голод, белгородцы собрали вече. «И створиша вѣче в градѣ, и рѣша: „Се хочемь помрети отъ глада, и отъ князя помочи нѣтъ; да лучше ли ны умрети вдадимся печенѣгомъ“. И тако свѣтъ створиша, и бѣ же одинъ старѣцъ не былъ в вѣчи томь, въпрошаше: „Что ради створиша вѣче людье?“». Получив ответ, что наутро люди решили сдать город, он послал «по старейшины градьския и рече имъ: „Слышахъ, яко хощете передатися печенегомъ“. Они же рѣша: „Не стѣрпять людье глада“».[453]
