Без начала и конца - Сергей Попадюк

4.07.1974. Морковка с мальчиком вернулась из больницы. Он – маленький, потому что недоношенный (семимесячный), очень смешной: этакий лягушонок, козявочка. Все время спит. Приходится расталкивать, чтобы поел. Назвали мы его Семеном, Сенечкой. Митя тут же дал прозвище: Сэм-Калитка, – за тихий скрип, изредка издаваемый.

Митю, вернувшегося из лагеря, я встретил накануне, а сегодня проводил в другой лагерь, на вторую смену. В промежутке он деятельно помогал мне готовиться к приему маленького. Митька – настоящий товарищ, хороший человечек. Горжусь им и не перестаю ему удивляться. В лагере, как мне рассказали, на вопрос – кто хочет быть председателем совета отряда? – все закричали: «Чур, я! Чур, я!» Один Митя сказал: «Чур, не я». Когда у него поинтересовались, почему так, он ответил: «Да не люблю я вообще всяких начальников». Его сразу зауважали. Начальником, правда, ему пришлось все-таки стать: он оказался единственным, кто смог запомнить текст рапорта.

Когда мы с Американцем, десятилетние, бегали на лыжах в Переделкино, мы, конечно, ничего не знали про нашу дальнейшую жизнь. Мы знали только, что навсегда останемся друзьями, но не могли предвидеть, что когда-нибудь, лет через двадцать, он через всю Москву на руках притащит ко мне детскую коляску, оставшуюся от его выросшей дочери. Долговязый, сановитый, слегка уже обрюзгший и полысевший Американец…

Возвращение

Самое приятное для меня в путешествии – это то, что все мне кажется изумительным по возвращении.

17.08.1974. Вот подлинное счастье – когда подъезжаешь к своему дому на мотоцикле, сидя позади напарника, с которым целый месяц мотался по Макарьевскому району Костромской области в поисках памятников архитектуры, после целого месяца каждодневной 10-12-часовой работы, приносящей большие деньги, после утомительнейшего последнего перегона из Костромы в Москву, – когда черный, грязный, усталый, в сползающем на затылок шлеме, подкатываешь к своему дому и первое, что видишь, – жена, Морковка, которая гуляет по двору с детской коляской и радостно улыбается тебе после долгой разлуки.

Пускай грехи мою сжигают кровь,Но не дошел я до последней грани,Чтоб из скитаний не вернуться вновьК тебе, источник всех благодеяний.

Это ведь тоже надо понять: после целого месяца сумасшедшего верчения, когда надо было срочно устраивать Морковку в больницу; когда в справке, выданной в консультации, черным по белому было написано об одном тельце и двух головах (да-да! я не преувеличиваю, так и было написано в справке, выданной ей на руки); когда через неделю в больнице уже решался вопрос о жизни и смерти и надо было хлопотать о немедленном переводе Морковки из отделения патологии в специализированный роддом для преждевременных родов; когда она родила наконец двух крошечных близнецов, а потом один умер; когда каждый день надо было покупать продукты для передач и отвозить эти передачи на другой конец Москвы, а другие передачи посылать Митьке в лагерь; когда надо было встречать Митьку, вернувшегося из лагеря, и за два дня помыть, обстирать и собрать его в другой лагерь, на вторую смену, а перед этим, стоя в затяжных очередях, доставать путевку; когда надо было за несколько часов убрать квартиру и все подготовить для того, чтобы встретить Морковку с малышом, которых неожиданно выкинули из роддома, – и все это в одиночку, почти без всякой помощи со стороны, при том, что ежедневно, с 12 до четырех, приходилось вести занятия по рисунку для выпускников художественной школы, поступающих в институты, – после всего этого вырываешься на пустынное шоссе, и все это, перемешанное, уйдя на время из памяти, начинает разматываться и распрямляться за тобой.

Подобно времени, пространство рождает забвение; оно достигает этого, освобождая человека от привычных связей с повседневностью, перенося его в некоторое первоначальное вольное состояние, и даже педанта и обывателя способно вдруг превратить в бродягу.

Вообще говоря, едва только выехали из Москвы, едва только прорвался круг житейской суеты и нервного напряжения, у меня будто глаза впервые открылись. Вдруг проснулось детское любопытство ко всему на свете: к траве, деревьям, рекам, к мелькающим навстречу лицам, характерам, судьбам, обстоятельствам, к обрывкам постороннего разговора, людским взаимоотношениям, профессиям, предметам чужого обихода, ко всему укладу чужой жизни. Чрезвычайно вдруг стало интересно, куда и зачем идет тот или та, о чем думает и что означают оброненные невзначай слова.

Ехали не торопясь, отдыхая через каждые 50–60 километров. За Верхними Двориками пошли длинные спуски-подъемы совершенно прямого шоссе; к Ростову дорога выровнялась и завиляла. Солнце все сильнее припекало кожаную куртку. В Ярославле, у бензоколонки, я снял ее и привязал к багажнику. Засучил рукава гимнастерки и так ехал до Костромы.

Соревнования кордовых моделей в Костроме. Мы пробыли там два дня, пока Женя Кудряшов устраивал нас на работу по договору, хлопотал об авансе и командировочных и давал нам инструкции.

На соревнованиях по воздушному бою модель волгоградцев упала, не успев подняться в воздух. Они запустили вторую модель, но и она долго не продержалась. А модель их противников с развевающейся розовой лентой делала круг за кругом, набирая победные очки. Стоя за ограждением, я наблюдал за механиком-волгоградцем, который, разложив на платке свои инструменты, торопливо налаживал отказавший мотор. У него были считаные минуты – пока модель противников находилась в воздухе, – но видно было, что он изо всех сил сдерживает себя, стараясь работать спокойно. На его лице застыла кривая улыбка. Пилот-волгоградец стоял у края центрального маленького круга и терпеливо (тоже сдерживаясь) ждал запуска. А модель противников с победным ревом продолжала носиться над кордодромом. Наконец механику удалось запустить мотор. Он вскочил на ноги и швырнул модель вперед, но в это время модель противников, исчерпав запас горючего, уже шла на посадку. Они победили по очкам и уходили, не принимая боя. Модель волгоградцев, не успевшая еще пройти и полкруга, неслась над самой землей, догоняя садящуюся модель противников, и вот тут-то выдержка изменила волгоградскому механику. «Саша, давай!» – крикнул он вне себя. В тот же момент волгоградская модель стремительно поднырнула под модель противников и сразу резко взмыла вверх, обрубив винтом развевающуюся розовую ленту. Это было так неожиданно и красиво, что зрители зааплодировали. Волгоградцы вырвали победу в самый последний момент, не имея, казалось бы, никаких шансов, в безнадежном положении, – молниеносным и точным маневром.

Потом мы поехали дальше, в Макарьев, – еще 200 километров, теперь уже все время на восток.

Стрекочущий говорок макарьевцев. Мелко нарубленные фразы с сильным понижением тона на конце, быстро следующие одна за другой.

– А он каждый вечер – пьяный. А я уж и в горсовет ходила. А там отвечают: ставьте перегородку. А я так несогласная. А я говорю: я лучше в Юрово к себе уеду. В самом деле! А он говорит…

– Парень-то он хороший, да нос у него говенный: всё в рюмку смотрит.

Одни гласные пропускаются, другие растягиваются.

– А где Евстолия-та?

– А она на речке полоска-ат.

Народ добродушный, приветливо-общительный, положительный.

Мы с Игорем вышли однажды из бани макарьевской. У двери на лавочке сидят мужики – распаренные, мокрые – рассказывают друг другу о том, кто как накануне за грибами сходил. Грибы и выловленная в Унже рыба – основные продукты питания; в магазинах – ничего, кроме водки и консервов. Но зато грибов в лесу – только ленивый не наберет. Все, кроме белых, считаются: поганки. На грибах и в войну выжили, потому что даже хлеба совсем не было.

И вот они беседуют о грибах. И еще о погоде: долго ли еще дождям идти. Мирно стрекочут между собой. Только один, в стороне, – то ли не в своем уме, то ли просто сильно пьяный человек – все какой-то вздор выкрикивает, не касающийся общего разговора. На него не обращают внимания. Но вот проходят мимо две девчонки. Им лет по пятнадцать, и они одеты по моде: короткие платьица, волосы распущены, голые плечики и загорелые стройные ноги. И неожиданно этот отщепенец начинает их обкладывать: вот, мол, бляди, заразы, стыд совсем потеряли и тому подобное, – правда, невнятно спьяну, хотя и громко. И тут вдруг общий мирный разговор сразу оборвался. Тяжелое молчание повисло. Оно длилось, это неодобрительное молчание, своим моральным весом давя отщепенца, а потом один из мужиков, не глядя в его сторону, раздельно произнес:

– Что за человек такой! Обязательно ему оскорбить надо…