Пустошь. Первая мировая и рождение хоррора - У. Скотт Пулл

утраты, а своего рода бесконечный траур, повторение первоначальной травмы в виде ночных кошмаров, нервозности, гнева и даже страшных галлюцинаций. Многие фронтовики испытали на себе и все это, и вдобавок приступы необъяснимой утраты зрения (которую военные врачи называли «истерической слепотой»), нетравматической потери речи или продолжительного плача.

Наследием войны для многих стало – ощущать себя трупом, ожидающим своего часа. Фрейд видит в этой масштабной способности к травматическому горю решение загадки самоубийства. Почему человеческое существо, само существование которого было основано на нарциссической любви к себе, решается на саморазрушение? Такое обращение вспять глубочайших инстинктивных влечений вида становится возможным, только если субъект рассматривает себя в качестве объекта. Травма обращает «убийственные позывы» человека против него самого3.

Теперь же, когда война подходила к концу, Фрейд задумался о художественной литературе Эрнста Гофмана – того самого автора мрачных сказок, чье произведение Эрнст Любич использовал в «Кукле». Почему маленький рассказ Гофмана «Песочный человек» с двумя чудовищами: механической куклой, которая становится объектом желания, и существом, которое по ночам отводит глаза детям, – так пугает людей? Последние потрясения войны навели Фрейда на мысли о природе страха вообще и (отчасти под влиянием собственного опыта ожидания известий о сыне) страха перед возвращением мертвых в частности. Свои ответы на эти вопросы он изложил в 1919 году в статье об искусстве сверхъестественного ужаса «Жуткое».

Фрейд видит происхождение слова unheimlich (буквально «непохожий на дом», «нездешний») в концепте нахождения «не дома»: на незнакомой территории, но с памятью о знакомой. Холод жути охватывает нас, когда мы сталкиваемся со странным среди повседневного. Мы смотрим на нечто, что совершенно отличается от нас, но ведет себя как мы. Страх может проявляться и в обратной ситуации, когда знакомое становится странным, когда наши ожидания относительно мира не только оказываются ошибочными, но и искажаются до неузнаваемости.

Незначительные впечатления, связанные с жутким по Фрейду, возникают у нас постоянно. Они варьируются от «неприятных ощущений» до таких случаев, которые по-настоящему пугают. У всех нас был опыт легкой странности, которой сопровождается наблюдение за знакомыми людьми вне привычного для нас контекста. На другом конце спектра – посвящение в ужасную тайну или столкновение с личной катастрофой, которая делает обычное и знакомое совершенно непонятным, и эта ситуация пробирает нас до костей. (Жаргонное выражение «новая нормальность» содержит или, по крайней мере, объясняет этот страх.) Мы пытаемся защититься от жуткого, утверждая, вероятно, ошибочно, что нам «комфортно в нашей собственной шкуре». А в какой-нибудь другой шкуре вам было бы комфортно? Если вы как следует представите себе, что являетесь комком нервов и мышц, обтянутых кожей, будете ли вы и дальше чувствовать себя комфортно?

В рассуждениях Фрейда о природе ужаса есть лишь одна определенная отсылка к войне, но присутствие войны за спиной автора ощущается в тексте. Фрейд иллюстрирует идею жуткого, это чувство экзистенциальной бездомности, размышляя о кукле и доппельгангере (призрачном двойнике) – оба вида страха отражают мир, наполненный трупами, и пугающие возможности потустороннего, проявляющегося в глобальном масштабе4.

Доппельгангер присутствует во многих страшных историях. Точно не известно, читал ли Фрейд рассказ Эдгара По «Вильям Вильсон» (1839), но если да, то ученый нашел там подтверждение своей идеи о наводящем ужас двойнике, неотступном палаче нашего эго, преследующем нас по коридорам разума. Хотя Фрейд лишь выдвигает идею, которую По обстоятельно рассматривает в своем рассказе, Фрейд четко концептуализирует двойника как представителя нашей собственной смерти. Это средство устрашения, заключенное в кукле, марионетке, зеркале или автомате, становится напоминанием о том, что мы всего лишь тела, которым суждено стать трупами.

Фрейд пишет, что для большинства людей «самым жутким кажется то, что связано со смертью, покойниками». Одна из многочисленных странностей его статьи – отклонения от темы и повторы, причем порой Фрейд опровергает предыдущие утверждения. Он как будто бы обсуждает не совсем то, что на самом деле хочет обсудить. Лишь добравшись до конца статьи, мы обнаруживаем признание, что на самом деле он пишет о покойниках. Фрейд не раскрывает эту тему до конца, но и наше увлечение зеркалами – или, напротив, отвращение к ним – может происходить именно из страха перед двойником, нашего страха смерти5.

Краткое упоминание значения зеркал – одно из самых интересных у Фрейда отклонений от темы. Действительно, некоторые люди могут подолгу смотреть на свое отражение, пытаясь увидеть хоть какие-нибудь подтверждения собственной красоты. Но существует множество мифов, сказок и городских легенд, восходящих к классической истории о Нарциссе, которые предупреждают об опасности зацикливания на собственном образе. Один из примеров опасного ритуала с зеркалом, впервые подробно описанный фольклористами в середине века, – это «Кровавая Мэри». Чтобы выполнить этот ритуал, нужно встать перед зеркалом в темной комнате и несколько раз произнести это имя, чаще всего – «Кровавая Мэри», но иногда «Мэри Уорт», а иногда «Мэри Уэзер». После определенного количества повторений (в одних источниках говорится о трех разах, в других – о тринадцати, есть и другие варианты) в зеркале должно появиться чудовище – дух Мэри. В различных вариациях ритуала упоминается зажигание свечи и троекратный поворот вокруг себя. Помимо прочего, чудовище следует за отражением человека, прижимается к нему в зеркале, становясь как бы еще одним отражением. Своего рода головокружительный гимн собственной смерти, исполняемый дуэтом6.

Как и двойник, кукла может вызывать «интеллектуальную неуверенность» – хотя это понятие не отражает ощущений, возникающих при подобном мороке. Но Фрейд использовал это выражение, чтобы передать тревожное чувство неизвестности, которое возникает от пребывания «не дома». Встречаясь с подобными вещами, мы не только испытываем неприятный опыт, но и задаемся вопросом: оживет ли оно? Кроме того, Фрейд пришел к выводу, что мы задаемся и противоположным вопросом: действительно ли мы похожи на это?

Сидя за письменным столом и дрожа от холода, он писал: кукла, автоматическое подобие и восковая фигура «пробуждают в зрителе догадки об автоматических – механических – процессах, видимо, скрытых за привычным образом одушевленного». Затем, возможно, осмотрев в кабинете свою коллекцию греческих и египетских артефактов и спросив себя, живы ли его сыновья, он сменил тему. Ему не хотелось это обсуждать7.

Ближе к нашему времени некоторые из идей Фрейда всплыли в обсуждении проблем искусственного интеллекта. В 1970 году робототехник Токийского исследовательского института Масахиро Мори впервые использовал термин «зловещая долина». Суть его идеи состояла в том, что по мере создания все более реалистичных компьютеров мы сперва будем относиться к ним с симпатией, но потом они станут казаться жуткими до отвращения. Мори пришел к выводу, что инженерам следует воздержаться от создания роботов,