Пустошь. Первая мировая и рождение хоррора - У. Скотт Пулл

«Атмосфера старого еврейского квартала воспроизведена чудесно», – так отозвался Кафка о книге Майринка. Ко времени публикации романа, правда, он мог судить об этой атмосфере лишь по давним семейным воспоминаниям. Кафки уехали из этого квартала за много лет до этого51. В общем-то, в 50-х годах XIX века многие еврейские семьи (до четверти еврейского населения Праги) покинули квартал. А в течение следующих 50 лет в другие районы города переехало подавляющее большинство. Старое гетто, известное как Йозефштадт, или Йозефов, в честь императора Иосифа II, который заслужил репутацию защитника евреев Австрийской империи, превратилось в обветшалое пристанище воров. К началу Первой мировой войны бо́льшая часть его была разрушена и перестроена. «В нас еще живет все это, – считал Кафка. – Темные закоулки, потайные улочки, закрытые ставнями окна, убогие дворики и мрачные гостиницы… С открытыми глазами мы идем сквозь сон; мы сами лишь призрак ушедшей эпохи». Эта завораживающая элегия словно родилась из некоего оккультного видения старого города. В ней отражено многое из того, что делает Кафку писателем хоррора в моем понимании: он, конечно, не следовал законам жанра и не ограничивал себя теми канонами, которыми подчас были скованы даже лучшие работы Лавкрафта, но тем не менее он также нашел в жестокости, отчуждении, сверхъестественных трансформациях и пытках ужасные истины своего времени.

Рассказ Макса Брода и комментарий Кафки об исчезнувшей призрачной Праге словно взяты непосредственно из романа Майринка или титров фильма Вегенера 1920 года. К сожалению, это не вполне достоверный источник. Брод опубликовал свою биографию Кафки только в 1937 году. После захвата нацистами Чехословакии ему, к счастью, удалось бежать из Праги, но память могла его подвести52.

Но даже если Кафка не говорил конкретно этих слов о «Големе», в рассказе его друга, вероятно, есть доля правды. Писатель действительно видел в Праге некие руины, олицетворявшие современность. Существенная черта многих его рассказов – безадресность: ужасы, которые в них творятся, могли происходить где угодно. Но он знал Прагу как влюбленный, даже лучше, чем кого-либо из близких людей, и его рассказы и романы раскрывают секреты, ловушки, иррациональную сущность этого древнего города.

Кроме того, его произведения, как многие фильмы и книги жанра хоррор той эпохи, словно ставили под сомнение стабильность человеческого организма. Война разрушила сложившееся в XIX веке представление о смерти. Образом смертности стал двойник, которого можно было подвергать пыткам и уродовать. Этот ужас полностью воплотился на экране в сшитом из кусков монстре доктора Франкенштейна. Кошмарная кукла Чаки («Детские игры», 1988) и жуткая Аннабель («Аннабель», 2014) с продолжением в чрезвычайно популярном сериале «Колдовство» (2017) пугали зрителя куклой смерти, ожившей восковой фигурой. А такие экстремальные фильмы ужасов, как «Мученицы» (2008) или «Мертвячка» (2008) доводят поп-хоррор голливудских кукол-кошмаров до логического завершения. Абель Ганс еще в годы Первой мировой войны показал, что и зомби сами по себе являются совершенно пустыми оболочками, мертвыми формами, ожидающими наполнения социальными отсылками, но кроме того – глубоко нигилистическими напоминаниями о том, что мы смертны.

Кафкианская Прага вместе со своими големами, марионетками и роботами стала одной из столиц эстетики ужаса наряду с Парижем и Берлином. К писателям и кинематографистам, повествующим о монстрах, вышедших из окопов, присоединились художники. Мировая война подарила миру еще один жанр искусства кошмара.

3. Кошмарные тела

В Мамецком лесу я нашел по соседству

От кровожадности верное средство:

…мертвый, хмурый, вонючий бош.

Мокрая зелень – и китель, и лик,

Пузатый, очкастый, стрижен как еж,

Черную кровь источая, поник.

Роберт Грейвс, «Мертвый бош» (1916)

Травма и жуткое

В конце 1918 года в Вене, на Берггассе, 19, Зигмунд Фрейд сидел за письменным столом с неизменной сигарой в руке и размышлял о пугающей природе кукол – неодушевленных предметов, которые, кажется, вот-вот оживут, – и об ужасе в целом.

Руки мерзли. Из-за войны в Вене не хватало самого необходимого; в комнате было холодно: уголь стал дефицитом. В письмах этого периода Фрейд часто жаловался на холод. Без помощи друзей, время от времени присылавших посылки из Будапешта и Нидерландов, семья Фрейда, возможно, даже голодала бы1.

Нехватка предметов первой необходимости заставила Фрейда отказаться от привычки выкуривать по 20 сигар в день. (Рак полости рта вынудит его перенести 16 операций в течение последующих 20 лет, но не заставит отказаться от табака.) В тот день, когда Фрейд, волнуясь, жевал свою сигару, внезапно рухнула 500-летняя империя Габсбургов. Австро-Венгрия содрогалась в предсмертной агонии, а Фрейд ждал известий от двух своих сыновей, участвовавших в последнем наступлении армии Габсбургов. Как выяснилось, им повезло: один сын был легко ранен, а другой, на время пропавший без вести в конце войны, вскоре был репатриирован из итальянского лагеря военнопленных.

В начале 1915 года, всего через шесть месяцев после начала войны, Фрейд написал свое странное эссе под названием «Своевременные мысли о войне и смерти». В нем содержится определенный анализ психологии войны, но в первую очередь это ряд отчаянных попыток понять, куда катится мир. Очевидно, тут сыграла свою роль тревога за судьбу собственной семьи и самой Вены, города барокко и богемы, кофейни которого десятилетиями гудели от избытка кофеина и интеллектуального брожения. Еще до того, как война вступила в самую ужасную фазу, Фрейд понял, что привычная жизнь подошла к концу. «Мы чувствуем, что ни одно событие прежде не разрушало столько общечеловеческих ценностей»2, – пишет он.

Как свойственно многим интеллектуалам, Фрейд не отделял личные проблемы от концептуальных головоломок. Служба сыновей на Восточном фронте, а также примеры многих студентов и коллег, служивших в медицинском корпусе по всей Европе, заинтересовали его тем, что многие врачи называли «неврозом войны». В итоге Фрейд написал работу «Скорбь и меланхолия», которая лежит в основе современного понимания посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Он начал писать эту статью в 1915 году, хотя и не публиковал ее. В ней Фрейд попытался осмыслить, что происходит с человеком на такой войне, в какую Европа вступила сама с собой. Фрейд выдвинул гипотезу (вскоре доказанную ужасами, с которыми пришлось столкнуться целому поколению), что мозгом и телом может овладевать особый вид тоски, фантазм, который не проходит.

Фрейд сравнил последствия такой травмы с замерзанием: сознание застывает в состоянии скорби до самой смерти. Выбранный им для описания этого состояния термин «меланхолия» означает не обычное переживание