Корабль-греза - Альбан Николай Хербст

Это Храм. Храм молчания. К примеру. Ибо по сравнению с его пылающими окнами окна Шартра, где я побывал с Гизелой, разве что тлеют. Тем более что моему молчанию, чтобы оно начало светиться, не нужен даже солнечный свет.

Тем не менее я кое о чем задумался. Ведь доктор Бьернсон совсем не так стар – лет, может, пятьдесят пять. В таком возрасте не уходят на покой. Или директор отеля настолько хорошо зарабатывает? Это было бы явно несправедливо по отношению к горничным и кельнерам, и прежде всего к Патрику. Тут следовало бы взбунтоваться, подумал я, и высадить его куда-нибудь на безлюдный остров, как Бена Ганна. И, к примеру, призвать к этому всех тех, кто работает в камбузе, не видя белого дня, или получает вчерашние объедки. Чтобы у него было время для раздумий.

Итак, в то время как доктор Бьернсон прямо-таки демонстрировал свое лицемерное дружелюбие, я уже не просто молчал. Но краски моего молчания омрачились. Тем не менее они продолжали пылать. Но теперь это было угрозой. Храм вдруг оказался в опасности, что он может взорваться изнутри. Я едва не заплакал, как мой визитер. Просто чтобы снизить давление.

И тем не менее я совладал с собой. Это было ужасно – таким образом приструнить себя, чего всегда требовала моя бабушка. Но ведь нужно еще и дождаться подходящего момента. Иначе директор отеля был бы предупрежден. Какой же у него жирный, большой, как у Будды, живот под этой фальшивой улыбкой Будды! Такого и на блошином рынке никто не купит. Если, конечно, достаточно умен. Потому что после от него не отделается. И тот утащит его в ад, где он и будет гореть до скончания века.

Само собой, это можно понять – что капитан не хочет, чтобы пассажиры ночью шлендрали по палубам. Если бы речь шла об одном-единственном, таком как я, это еще куда ни шло. Но я, из-за ноги, собственно, уже и не могу. А главное, не хочу пережить еще одну Кобылью ночь. Вместо этого я просто сижу снаружи, вместе с клошаром. Но капитан никак не может следить одновременно за тремястами или четырьмястами пассажирами или даже поручить кому-то следить за ними. Если речь идет о ночи. Ведь многие здесь явно не в себе.

Я это говорю не свысока. Опасность несчастных случаев – объективно большая. И я даже не имею в виду, что кто-то может свалиться за борт. На море такому в любом случае уже не поможешь. Даже при теплой температуре человек за какие-то минуты замерзает, и потому, к примеру, лучше вообще не двигаться. А просто плыть по течению, пока кто-нибудь тебя не выловит. И тогда остается только надеяться, что на тебе довольно одежды.

Однако пока такой огромный корабль остановится, пройдет как минимум десять минут. Если этого хватит. А потом еще нужно будет спустить на воду спасательную шлюпку. Один только спасательный круг – его при такой темнотище придется бросать вслепую. Если кто-то вообще расслышит голос, раздающийся снизу, с пятнадцати метров. Это будет голосочек издали, ведь корабль отойдет уже далеко. Даже если машины будут сразу остановлены. Все это ужасающая бессмыслица. Ночью маловероятно уже то, что кто-то вообще заметит упавшего за борт.

Рисковать такими вещами никто не хочет.

Поэтому почти все проглотили эту ложь. Ведь мистер Гилберн прав. Люди, как он сказал, просто с непостижимой готовностью позволяют себя обманывать.

Само собой, ко мне это не относится. Я еще вчера знал, что мы пересечем экватор уже ночью. Однако в нашей дневной программе значится, что это произойдет лишь нынешним утром.

Мистер Гилберн всегда проверяет нашу позицию по своему GPS. Я же сам каждое утро сверяюсь на ресепшене. Ты уже знаешь, ради координат для моих тетрадей. Если на прогулочной палубе, по левому борту, завернуть за угол трапа, то там на стене можно увидеть застекленную доску для объявлений. Там приколота большая карта с нашим маршрутом. Каждое утро, в восемь, на ней отмечают красной кнопкой нашу позицию. Кроме того, можно посмотреть, как это здесь называется, weather forecast. А справа внизу, на гораздо меньшей карте, видно прежде всего, откуда дует ветер. Повыше, на маленькой табличке, обозначено волнение в баллах.

Большая карта по преимуществу желтая – там, где изображена суша. Все остальное – белое, но с четверговыми разводами. Маленькие карты – белые, с большим количеством синевы. Я, между прочим, припоминаю: так было уже тогда, когда я совершал круиз вместе с Петрой. Было ли это нашим свадебным путешествием? Я даже не помню, как назывался корабль. Но Свена тогда еще не было, даже в ее животе.

Мы могли его зачать в каюте. Такое вполне возможно. Но он не хочет больше меня видеть, никогда. Все они в заговоре против меня. Доктор Самир между тем рассказал красивую историю об экваторе. Он это сделал утром, после того как мы его пересекли. Празднование к тому моменту давно завершилось.

Мы, авантюристы, опять сидели у столика для курильщиков. Само это слово происходит от Патрика. Это он нас так называет: авантюристы. Опять вы здесь, мои авантюристы, говорит он всегда, когда видит нас. Разумеется, доктор Самир тоже сидел с нами, хотя он, как уже упоминалось, не курит. Вместо этого он рассказал арабскую легенду Эль Кара. Я, правда, не знаю, так ли пишется это слово.

Во всяком случае, ударение там на конце, и написано это было на пергаментном свитке. Что Аллах, как рассказывал доктор Самир, стянул Землю посередине тросом, чтобы крепко удерживать свое творение. Это, дескать, и есть экватор. Для этой уздечки он основал Мекку и Иерусалим, ее петли. К которым экватор привязан. Так что я тотчас невольно подумал о случившейся недавно Кобыльей ночи.

Странно. Оба города ведь расположены не на экваторе.

Тем не менее у меня теперь совершенно иное к нему отношение.

Поскольку спать я, так или иначе, никогда не могу, я теперь по вечерам остаюсь сидеть со своим другом, клошаром. Я уже едва ли способен самостоятельно выбраться из постели, не говоря о том, чтобы подняться тремя ярусами выше, на шлюпочную палубу. И все же пользоваться по ночам лифтом мне страшновато. Днем, если он вдруг застрянет, кто-нибудь сразу обратит на это внимание. Тогда как ночью даже камеры наблюдения не обеспечивают безопасность, если ночной служащий на ресепшене заснет. Ведь в это время почти ничего не происходит.