Корабль-греза - Альбан Николай Хербст

– как он ведет обратный отсчет. Последние десять цифр он даже выкрикнул, чтобы каждый это услышал. Из тех, конечно, кто еще был на палубе. При этом десять-девять-восемь лишь очень медленно приближались к нулю. Имелись в виду пространственные секунды, не время.

Большего, чем поцелуй, я видеть не хотел. Поэтому я в своем шезлонге мог уже отказаться от неудобной позы. Тем не менее от этого поцелуя меня пронизало чувство приподнятости над повседневностью.

Как хорошо, думал я, как хорошо! Ведь когда человек заглядывает в себя, он вспоминает собственные поцелуи. Неважно, подаренные или полученные. Для этого замечательно подходят моменты, подобные этому. По сути, для этого подходит и все морское путешествие, особенно в летние ночи.

Поэтому я уже не мог обходить стороной потребность признаться себе, как сказочно-хорошо мне когда-то было с Петрой. Когда вся жизнь еще простиралась впереди. На протяжении нескольких недель верилось, что удалось найти друг друга навсегда. И между прочим, это правда. Найти-таки удалось. Так что у меня на настоящем экваторе на душе сделалось правдиво – я должен так это и записать, – по-настоящему правдиво. Однако таким, как в самом начале, это не осталось. И с Гизелой тоже нет, и с Конни нет. Потому что ненамного позже ты оказывался уже-давно-слишком-старым.

Каким же бережным был этот первый поцелуй! Я имею в виду, с Петрой. Настолько малотребовательным был кончик языка. Уже одно то, что его не отвергли… И ведь она была не первой женщиной, поцеловавшей меня. И все-таки – именно первой. Поэтому иначе и не скажешь о ней, как «моя жена», да и она тоже всегда говорит «мой муж». Но тут вдруг кто-то хлопает в ладоши – и волшебство рассеивается. Хотя ты даже не слышал хлопка. И теперь ты видишь себя уже только в роли обманутого.

И все же это волшебство неизменно повторяется, снова и снова. Как вчера ночью, на правом крыле надстройки. Но также и в других местах. И в еще каких-то. И всегда это один и тот же поцелуй. Даже наличие Сознания для него неважно. Даже возраст тут не играет никакой роли, если кого-то таким образом обрели.

Я бы, конечно, мог сказать, что оба они выглядят смехотворно. Как старые женщины в юбках-мини или разжиревшие мужчины в шортах. По сути, это все равно что Свен, когда ему было четыре. Когда он топал по комнате в моих горных ботинках. Нас это часто смешило. Или как когда какая-нибудь бабуля, я сейчас не имею в виду свою бабушку, непременно хочет прокатиться на доске для серфинга. Хотя ей уже и с кресла трудно подняться. Как в последнее время мне со своей постели.

Это пугает меня.

Но хочу я тебе рассказать не об этом, а о таком обретении.

Ибо я находил эту пару вовсе не смехотворной, а трогательной в своей наивности. Это тоже было чудо. Именно потому, что ему нет дела до того, кто мы. И уж тем более – до нашего ЧТО.

Когда я сказал Петре «я тебя люблю», я и в самом деле имел в виду это. Я это чувствовал. И если она потом отвечает «я тоже тебя люблю», то ты вообще уже не знаешь, чтó чувствуешь. Когда такое случается в первый раз. Ты только чувствуешь – и вообще больше не имеешь границы. Я имею в виду, не имеешь ограничений. У тебя больше нет тела, поскольку нет своей воли. По сути, хотя имеют в виду тебя, ты больше не представляешь собой никакого Я. Хотя тот, кто не имеет Я, не может иметься в виду.

На самом деле тут имеется в виду что-то другое. Что-то, малой частицей которого мы являемся, настолько что полностью забываем и себя самих, и эту Целостность. И все же такая частичка только что соединилась со второй. И в момент поцелуя человек внезапно становится всей Целостностью.

Так что я из-за этой пары на боковом флигеле на протяжении всего дневного сна размышлял о том, как это неправильно – утверждать, будто там, где есть одно, не может быть второго. Ведь этот первый поцелуй нашел не только этих двоих. Но сотни, тысячи других получают его в тот же момент. И сотни, тысячи других, каждый и каждая, становятся единой Мировой целостностью. При этом каждый из них только обретен, но не избран.

Правда, мы в нашей взаимной обретенности остаемся вполне обычными людьми. И все же именно эта обычность есть нечто исключительное. Есть нечто, вновь и вновь повторяющееся. Которое одновременно – именно потому, что происходит одновременно, – является исключительным. Ведь речь всегда о двух конкретных людях, которые целуются в первый раз. Они несравненны, несмотря на свою сравнимость с другими, и существуют только они. Но поскольку в ту же секунду о бесконечном количестве конкретных людей тоже можно сказать, что существуют только они, все это вполне обыденно. Это – обыденность как таковая.

Lastotschka, в том-то и состоит чудо. Это и есть чудо.

Наверняка мистер Гилберн посмеялся бы над ними обоими. Но разве между ним и сеньорой Гайлинт не сложились столь же комичные отношения? Разве не произошло это чудо, что вполне очевидно, и с самим насмешником? В точности как с теми двумя наверху? После этого он может сколько угодно рассуждать о «корабельном романе», раз уж есть словосочетание «курортный роман». Нет, он бы сказал «круизный роман» и снова почесал бы покрытый короткой щетиной затылок.

Конечно, это лежит на поверхности, что при столь длительных путешествиях образуются любовные пары. Не только потому, что двое одновременно оказываются отрешенными от повседневности. Но потому, что само море соединяет души. Что же до членов экипажа, то тут без подобных историй и вовсе не обойтись. Если уж люди несколько месяцев, а то и полтора года находятся вместе на таком маленьком корабле.

11°38´ с. ш. / 25°20´ з. д

Патрик оставался при мне со времени Кобыльей ночи. Наверняка это прежде всего связано с тем, что Татьяна отвечает за слишком много кают. Да и сверх того она полагает, что для патронажа я не то чтобы легкий случай. Именно так она выразилась в разговоре с доктором Самиром.

Буквально так.

Хочет ли она очернить меня перед ним? Только из-за того, что я колоброжу? Потому что, как она утверждает, я всегда притаскиваю на подошвах песок? Откуда бы он мог взяться посреди моря? Но главное, она не понимает, что по ночам я хотел бы сидеть рядом