Искатель утраченного тысячелетия - Владимир Брагин

Доктор удивленно поднял глаза от альбома:

– А что вам, собственно, в жизни нужно, кроме целительных трав, ради которых вы притащились в Гвиану?

– Мне нужен ключ…

– Может быть, этот? – сказал весело Лорен, вертя перед моими глазами ключик от альбома.

– …отмычка к тайне тысячелетней жизни человека, к непреходящей юности, – вот что мне нужно, – не сдержался я.

Лорен поднял брови. Он пристально глядел мне в глаза.

– Занятный же вы человек, мосье Веригин. И давно вы занимаетесь этакой… затеей? Или это игра слов?

– Нет! Тут не игра! Вам, конечно, известно, что одноклеточное существо не знает трупа.

– Да. Оно не гибнет: оно делится себе и делится.

– И, начав с одной клетки, природа создала многоклеточное существо – змею… птицу… человека…

– Допустим.

– Ну вот. И природа, умножая одну клетку в миллиарды раз, где-то нарочно допустила ошибку, припрятала какую-то деталь. Так появилась у человека короткая жизнь. И за нею – смерть. А мне кажется, я нашел подсказ, как вернуть человеку это утерянное тысячелетие.

Ги де Лорен внимательно меня слушал. Альбом играл «Марсельезу».

– Жить тысячи и тысячи лет. Быть бессмертным… Но бессмертие существует. Разве не бессмертны Гомер, Гете, Рафаэль? А ваш Пушкин? Для всего человечества они, конечно, бессмертны. «А для себя?» – спросите вы. По насыщенности своей творческой души, своей фантазии, по напряженности мысли – каждый из них еще при своей жизни, как бы она ни была коротка, прожил в десять, двадцать… сто раз больше, чем простой смертный, дотянувший даже до ста лет. Вот вам другое умножение. Другая арифметика. – Выражение лица тюремного врача стало напряженным. Он в упор глядел на какую-то точку. – Я живу один в этом доме, но на крыльях воображения я облетаю все моря и континенты. За один час я испытываю столько радостей… страданий, сколько Гарпагон, владелец одной страсти – скупости, пережил за семьдесят лет. Вот вам, мосье Веригин, моя арифметика бессмертия.

– Довольно! – вскричал я. – Вы врач, натуралист, а рассуждаете, как метафизик. Ведь я совсем не о том, Я мыслю конкретно. Речь идет о реальных годах. Календарных. Рафаэль… Моцарт!.. Да они и до пятидесяти лет по дожили! А им да и каждому человеку надо бы жить действительные, календарные тысячелетия. Понимаете? Тысячелетия…

Доктор Лорен постучал согнутым пальцем с большим перстнем по альбому:

– Эти, что ли, простейшие научат меня, как стать бессмертным? Скажу просто: не хочу быть амебой. Хочу быть самим собой. За мою многоклеточность, за радость жизни природа взыскала с меня тысячу лет. И правильно сделала. Смерть – неотъемлемая принадлежность жизни. Должен же я расплатиться за радость мышления и страданий, за радость творчества, за ощущение величия всего своего многогранного существования.

– «За все, за все тебя благодарю я», как написал наш любимый поэт Лермонтов, – съязвил я.

– Нет! За все плачу сполна. Кто заказывает музыку. тот и платит. И все тут! – Доктор шумно захлопнул альбом.

– Хорошо! Не будем говорить о простейших. Не будем говорить о бессмертии. А лишь о тысячелетии, да, да! Почему деревья могут жить триста, четыреста и даже тысячу лет? Секвойя умирает только от бурь и болезней, а старения не знает. История науки свидетельствует, что если природа что-то «умеет», то рано или поздно этому научится и человек. Я, смертный человек, выхожу один на один на борьбу с природой, чтобы вернуть утерянное тысячелетие. Я не верю, что нельзя взять у наших друзей – растений, отдающих нам всю свою плоть, еще и этот последний дар.

Доктор иронически посмотрел на меня:

– И вы знаете как?

Я молчал.

Доктор весело расхохотался:

– Прочитайте нашего «Сирано де Бержерака». Я верю ему: герой произведения Ростана преодолел земное притяжение и побывал на Луне. Повторяю: я ему верю, а в вашу фантазию – нет. Простите, мосье Веригин, но вы говорите не как естествоиспытатель, а как девица из пансиона. Простите! – Доктор привстал и церемонно поклонился.

– Говорите что хотите! Все равно… Но выслушайте меня!

– Хорошо… Я буду серьезен. Слушаю вас.

Я протянул руку к ковру на стене, на котором было развешено оружие:

– Взгляните. Вот нож.

– Вижу, – отозвался Ги де Лорен. – Дамасская сталь.

– Именно. Сталь. И чтоб сталь стала сталью, нужна не только руда, но и углерод. Он приходит к руде и помогает ей стать сталью. Углерод! О! Он великий преобразователь.

– Ого-го! – оглушительно засмеялся доктор. – Вы ищете тот преобразователь, который поможет вам усвоить секрет долголетия секвойи? Так, что ли?

Но тут вошел Сэм и объявил, что все готово к отплытию.

Доктор поднялся с кресла:

– Вот что, дорогой Веригин! Ищите свои целебные травы, лечите больных, но поиски этого преобразователя, говорю вам, тщетны. Они не помогут отыскать тысячелетнюю жизнь… Стойте! Не перебивайте меня! Вам угодно видеть человека бессмертным. Вы не хотите смириться с тем, что и камни седеют, и вот эта сталь ножа устает. Вы говорите: найду преобразователь, а с ним люди обретут тысячелетнюю жизнь!

Он с силой хлопнул по альбому:

– Слова, слова, слова! Вы говорили об углероде. Верно: без углерода-преобразователя не будет стали. Но человек – не руда. И преобразователя, так сказать, «углерода» для человека вам не сыскать. Тщетно!

Ги де Лорен увидел мои погрустневшие глаза и положил руку мне на плечо:

– Спуститесь на землю, дорогой искатель! Ваша гипотеза построена на песке… нет, на тени песка, на облаке… нет, на тени облака, на дыме от огня… нет, на тени от дыма. – Он продолжал серьезно и доброжелательно: – Мой милый доктор Веригин, вам трудно сейчас. Понимаю. Но что поделаешь! Не считайте, что вы на правильном пути. Берите посох, идите дальше. Желал бы я, чтоб вы нашли «углерод» для вашей стали, что зовется человеком.

И он поднял бокал:

– Счастливого пути! И да здравствует поиск!

ВОТ ОНА, ФРАНЦУЗСКАЯ ГВИАНА!

Эти записи сделаны на пути во Францию

Дневник Веригина

Весла ударили по воде. Лодка поплыла.

Тягостно потянулись первые часы плавания. Сначала по реке Морони, а потом вверх по течению какого-то притока Морони. Его названия не запомнил.

Знавал я разные дороги – и лесные, и шоссейные, и широкие, пыльные, усаженные по обеим сторонам то березками, то елками, и речные – на паромах и баржах. Но то была Россия. Родина. А теперь в чужой стране я плыву по Неведомой темно-желтой тропической реке. Она мрачна, тягостна. Глядя па воду этой реки, я невольно вспомнил нашу Каму. Кама светло-коричневая, в предвечернем свете перламутровая. Кама серьезна и сурова. В энергии, в движении нашей Камы я всегда чувствовал живую жизнь, а в стремительном движении Морони я увидел силу мрачной безнадежности.