Случайные обстоятельства - Леонид Борич

Он вышел из рубки, а Мария Викторовна вздохнула про себя: «Опять в гости попала... Хорошо, хоть Букреева нет на лодке».

— Так в чем у вас загвоздка? — спросила она у матроса. — Пейте чай и рассказывайте.

Это было почти как приказание, а Картышев уже научился подчиняться.

— Развертки на индикаторе нет. — Он отпил большой глоток. — Товарищ капитан-лейтенант говорит, что всю ночь придется искать. Я-то ладно, а у него сынишка в десять спать ляжет.

— Ну и что? — Не поняла она, какая тут связь.

— А он сам хочет его воспитывать. Женщины-то не умеют...

— Кто это вам сказал? — Мария Викторовна взяла со столика схему.

— Так это известно. Умные люди говорят...

— Вот как?! — Схема была знакомой, и знала она, где тут самое уязвимое место. — Высокое подается на трубку?

— Проверяли уже...

— Блок развертки?

— Смотрели. Почти всё прозвонили.

— А здесь сколько?

Картышев посмотрел в схему и снисходительно пояснил:

— Ну это же понятно: четыреста герц.

— Все понятно, — осадила его Мария Викторовна, — а развертки до сих пор нет.

— Найдем, — сказал Картышев, — куда ей деться? У нас как-то в Атлантике был случай...

— Тогда остается... Скорее всего модулятор, — сказала Мария Викторовна.

— Вряд ли...

— А вы все же проверьте, — мягко, но настойчиво сказала Мария Викторовна.

Картышеву неудобно было отказывать, он вытянул блок и начал замеры. Мария Викторовна нетерпеливо поглядывала на дверь и мысленно торопила: «Ну, скорее, скорее же!» Все должно произойти до того, как появится гостеприимный Сартания...

— Есть... — как-то растерянно, еще не веря себе, сказал Картышев. — Есть развертка...

— Вот теперь другое дело! — Вошел Сартания с бутылкой и стаканом в руках. — Будем пить чай с клюквенным экстрактом.

— Товарищ капитан-лейтенант... — начал Картышев, покосившись на неподвижную стрелку прибора.

— Подожди, — с упреком произнес Сартания. — Видишь, с женщиной разговариваю! И чему вас только в школах учат?!

— Так нашли же, товарищ капитан-лейтенант!

— Что... Что нашли?

— Мария Викторовна сразу нашла! — возбужденно сказал Картышев. — Оказывается, модулятор...

Сартания недоверчиво посмотрел на Марию Викторовну, быстро наклонился к прибору, взял себя в руки и поучительно сказал своему подчиненному:

— Вот видишь!.. А мы бы еще тут... целый час провозились!

Жалко ей стало Сартанию, поруганную его мужскую гордость, и она призналась:

— Просто схема знакомая... В нашем институте делали.

— А, тогда понятно, — важно кивнул Сартания. Ему вроде бы даже полегчало от ее слов. — Ну что ж... Спасибо, Мария Викторовна...

В его тоне было столько великодушия, словно благодарность, исходящая от него, уже сама по себе значила гораздо больше, чем то, за что он благодарил ее, и Мария Викторовна с сожалением подумала, что никак, нисколько не проучила его и что не с ее, видно, характером давать кому-то уроки.

Все было, как бывало: кафе в Доме офицеров, танцы, знакомство во время танца, с той только разницей, что женщина, с которой он познакомился, была в очках с тоненькой золоченой оправой. Очки очень шли ей — интеллигентная, должно быть, особа, — а то, что она почти все время молчит, так это, пожалуй, и к лучшему: самому давно уже надоели обязательные банальные разговоры во время танцев.

Володин подумал, что, как это ни странно, ему ни разу еще не приходилось видеть, как женщина снимает свои очки, то есть как бывает, если она в очках, когда же это она, в какой момент, успевает их снять...

— Интересно, — спросила она потом со слабой, чуть виноватой улыбкой, — кто-нибудь из женщин устоял перед тобой?

Когда-то ему бы это польстило, впрочем, и сейчас, конечно, ее слова были приятны, но ему еще и подумалось — совсем уж, наверное, некстати, — что сказала она это скорее все-таки для себя, чтобы оправдаться, может быть, не только в его, но и в своих глазах за сегодняшний вечер.

Хотелось ответить, что бывали, бывали в его жизни и такие женщины, только он всегда торопился уйти от них: слишком мало было времени, чтобы оставаться рядом... Но разве это было важно и нужно сейчас?

А что вообще было важно сейчас и нужно?

— Ты мужа любишь? — зачем-то спросил он. Понимал, что не надо бы, что и непорядочно, наверно, об этом сейчас спрашивать, не по-мужски это, а вот — спросил все-таки. Нужно же было понять когда-нибудь, отчего все это случается.

— По-своему, наверно, люблю, — спокойно сказала она, глядя прямо перед собой блестящими в темноте зрачками.

«Когда это она очки сняла? — подумал он с безразличием. — Значит, по-своему любит...»

— А со мной зачем же?.. — грубо спросил он. Куда уж грубее...

— Понравился очень, — ласково проговорила она.

— Или просто от скуки, — сказал он.

Она тихо рассмеялась и нежно, легко погладила его лицо кончиками пальцев.

— Разве тебе было плохо со мной?

Нет, ему не было плохо. Но хотя ничего, кроме благодарности, он не испытывал сейчас к этой женщине, было на душе грустно, и как-то очень бледно, невнятно мелькнула вдруг мысль — она была для него внове, и он с удивлением чуть задержался на ней, — мысль о том, что в таких отношениях, как сегодняшние, есть что-то уже не устраивающее его, и смутное беспокойство, даже чувство какой-то вины, что ли... Его вины? Перед кем?..

Володин снова подумал об этом, уже выйдя на шоссе и садясь в кабину попутного грузовика. Но подумалось теперь как-то отчетливее, и не об ее нечестности перед мужем, а о нечестности своей, именно о своей вине перед человеком, которого он вообще-то знал, наверно, в лицо, может, даже здоровался с ним, не думая тогда, что вот так все случится.

Тут он попробовал даже высмеять себя перед самим собой за посетившее его вдруг невзрослое, ненужное и глупое угрызение совести. «Ты же взрослый человек», — сказал он себе укоризненно. «Ты же взрослый человек», — пробормотал он вслух, а шофер с удивлением взглянул на него и усмехнулся.

«И вообще, все мы взрослые люди», — снова подумал Володин, имея в виду уже не только себя, но и ту женщину.

А все же у него на душе было бы гораздо спокойнее сейчас, служи, например, ее муж на берегу. Но в том-то и дело, что он был сейчас в море, где-то в Атлантике или в Средиземном, там, где завтра мог быть и сам Володин.

И было сейчас то странное, почти смешное и, уж во всяком случае, труднообъяснимое в эти минуты чувство какой-то даже мужской солидарности не вообще с этими людьми, но именно с ее мужем, а ее вина — была же ведь все-таки и ее вина? — казалась теперь виной не только перед одним ее мужем, но перед всеми, кто был с ним в море. И, значит, его, Володина, вина — тоже...

Можно было очень легко представить себе, чем они там, на корабле, заняты в это время суток. По штурманской привычке Володин тут же, незаметно для себя, взял поправку на часовой пояс, увидел их всех на боевых постах, а прежде всего, конечно, штурмана в его рубке, увидел большой самодельный календарь, специально вывешенный в центральном в первый же день плавания, вспомнил, как они с нетерпением считают и пересчитывают дни, оставшиеся до базы, как карандаш вахтенного офицера старательно, с удовольствием вычеркивает еще одну клеточку этого календаря. Вспомнил, как они вообще там истосковались по своим женам. И от всего этого сегодняшний вечер, который еще недавно казался ему удачным, хотелось просто забыть, как будто его и не было.

Володин тут же допустил удобную для себя мысль, что если такая женщина и пошла на близость с тобой, то это случилось не оттого, что перед ней был именно ты, с определенными какими-то достоинствами, а просто потому, что ты вовремя оказался рядом, и что если б не ты, то все равно, рано или поздно, это у нее случилось бы с другим. И эта мысль, которая, по существу, должна была задеть его самолюбие и в другое время показаться просто обидной, раз вообще дело не в нем, Володине, и не в его достоинствах, — эта мысль не смутила его, не обидела сейчас, наоборот, он с облегчением ухватился за нее: так ему было проще и спокойнее, ведь тогда с него как бы снималась значительная доля вины перед тем, другим человеком, который был сейчас в море.

А вообще-то Володин все-таки удивился, что слишком долго думает о какой-то своей вине. Раньше, совсем еще недавно, подобные мысли вроде бы и не приходили ему в голову. И чтобы избавиться от них, он стал думать о том, что, встречая в своей жизни женщин, он все-таки так и не узнал до сих пор, что же это такое, когда тебя ждут, ждут всегда, ежедневно, а не в какой-то один определенный вечер.

И думалось ему, когда он подходил уже к казарме, поднимался на второй этаж, открыл дверь каюты и осторожно, стараясь не разбудить Филькина и Редько, прошел к своей койке, — думалось ему о том, что если он вдруг не приходил в один из вечеров к ожидавшей его женщине, то у нее вряд ли возникало беспокойство лично о нем, а если какое-то чувство и появлялось, то скорее всего только досада, обида или злость, просто, наконец, сожаление о своем времени, потраченном на это ожидание. И ничего больше.