Семиозис - Бёрк Сью

Я зашла в центр даров, устроилась в кабинке и вдохнула благовония, маскировавшие более низменные запахи. Стивленд дотошно интересовался поведением мирян, которыми хотел управлять, руководя моей работой уполномоченного. Сейчас его интерес может пойти мне на пользу, и моя неприязнь к нему была не так важна, как обнаружение убийцы.

Вскоре после обеда, переговорив со смотрителем купален, медиком и главным специалистом по ямсу, что было вполне оправданными делами, но все равно механизмом избегания, я уселась в небольшой теплице, где – вдобавок к клинике – Стивленд «разговаривает». Крыша была сложена из прозрачных кирпичей. Листья водопадом спускались с верхушки широкого светлого ствола, высившегося в центре помещения. Этот ствол, исходно лишенный пигмента, передавал послания Стивленда, и этот ствол значительно увеличился за те два… нет, три… десятка лет, которые прошли с нашего последнего разговора.

Легкий аромат украшал теплый воздух. Я села за письменный стол, придвигая к себе лакированную белодревесную планшетку. Горшочек кремовых чернил стоял наготове. Войлочные кисти и тряпочки для стирания были чистыми. Что мне сказать? «Я вернулась, ты, тюльпан-проныра»? Это было бы неуместно.

На стволе начали формироваться слова. Тысячи клеток крошечными каплями выходили к поверхности – красные хромопласты, десятки в каждой клетке, – складываясь в треугольники и черточки стекловского, постепенно проявляющиеся, словно предметы, приближающиеся в тумане. Когда я была молодая, это зрелище всех нас поражало.

«Я теперь снова приветствую Татьяну, рад ты служить мирянам хорошо много лет».

С каждого узла ствола крошечные черные пятнышки, почти невидимые человеческому глазу – глаза Стивленда, – были устремлены на меня.

«Ты и я теперь связаны мутуализмом», – написала я, не тратя времени на любезности. Я давно не пользовалась стекловским и теперь сражалась со словарем и грамматикой, хотя это язык простой: на самом деле бамбук признается в своих сомнениях в том, что хорошо его изучил до ухода стекловаров. Однако этого хватает. Я подняла досочку, чтобы Стивленду было видно. Он ответил быстро:

«Рад сделать-ты мутуализм. Помню давно мы нашли мутуализм сложно. Помню я возможно быть-я тюльпан».

Я замерла. Стивленд освоил смирение – или научился его изображать!

Он продолжил: «Я узнал трюфель не вредить миру».

Тогда это стало последней каплей: он потребовал, чтобы я устранила трюфель на основании того, что мы недостаточно хорошо понимаем собственную физиологию, чтобы ответственно употреблять алкоголь. Трюфель может употребляться безответственно, но это Стивленда не касается. И я не собиралась запрещать гонки на лодках после того, как утонула Тиффани (как будто я могла бы!). И я отказалась участвовать в планах по выявлению и накачиванию транквилизаторами чрезмерно агрессивных мирян или докладывать обо всех проступках Стивленду и консультироваться с ним относительно наказаний, как и в приказном порядке сочетать браком тех, кого он сочтет генетически предпочтительными, в том числе и меня саму. Своего первого мужа я выбрала назло Стивленду.

«Тюльпаны не учиться, – написала я в качестве ответной лести. – Ты учиться каждый день».

«Новые корни каждый день. Миряне учить-я много».

Хватит любезностей. «Я прийти с большой горе, – написала я. – Прийти с тайна мой работа. Пять дней назад кто-то убить Гарри. Желаю узнать убийцу. Желаю ты помочь-я хорошо защищать».

С тем же успехом я могла бы сказать, что есть план вырубить Стивленда. Фразы начали появляться и исчезать так стремительно, что я едва успевала их прочитывать. «Большой горе, да, большой сюрприз. Большой потеря мира. Миряне никогда не убивать другой миряне. Поведение создать дисбаланс. Большое горе, да. Ты говорить-я все про убить». Я начала писать ответ. «Миряне жизнь равно мой жизнь, – добавил он. – Может убийца действовать в эмоции и больше никого не убивать?»

Я ответила «неизвестно» и попыталась закончить свои первые предложения про убийство.

«Убивать возможно не планировать?» – стремительно вывел он.

«Да, планировать, – написала я. – Ты не прерывать я, и я все сказать-ты». Мне пришлось много раз лезть в словарь. Я заполнила одну планшетку, дала ему рассмотреть и продолжила писать. Всего понадобилось шесть планшеток. Он ответил не сразу. «Я теперь закончить говорить-ты все», – напомнила я наконец.

Он ответил после еще одной паузы.

«Я видеть слизни убивать мелкий животные. Убийство наверняка печально медленно для большой животное. Но слизни быть-они неразумный, мы быть-мы разумный, и творить печаль быть неправильно для разумные. Я учусь от неправильности и не допустить больше».

Это было непохоже на того Стивленда, которого я знала, однако своего нахальства он не растерял. После долгой паузы он сказал: «Гарри быть-он художник и похоронен сегодня. Мы говорили Гарри и я о стекловары и искусство. Искусство быть счастье как радуга на ствол, итак я вырастить-я искусство для кладбище и продлить-я его счастье искусными цветами».

Если бы Стивленд был мне симпатичнее, я могла бы оценить эту дань, это намерение использовать Гарри как удобрение для создания цветов. Что бы подумал сам Гарри?

«Я нуждаться знать кто пять дней назад иметь время убивать», – сказала я. По его просьбе… нет, требованию… я разъяснила суть расследования убийства и добавила слова о командной работе. Он ответил, что просмотрит свои воспоминания к завтрашнему дню, когда капиллярное давление распространится на всю его корневую систему.

«Помощь и вред составляют дуализм, – сказал он. – Ты понять-мы наверное и понимание дать баланс. Большой и медленный растение, маленький и быстрый мирянин, я и ты найдем убийцу. Благодарю ты потому что сегодня ты прийти и просить помощь. Ты быть мудрый уполномоченный для мирян и для я».

За эти годы он освоил лесть. И я тоже. Возможно, отношения можно построить на лести.

«Ты помогать миряне-мы с многие проблемы, – написала я. – Ты и я найдем убийцу. Рада ты и я говорить и желаю еще говорить без горе, – добавила я. – Завтра мы дать-мы много мутуализм». Я пожелала ему воды и солнца. Он пожелал мне тепла и пищи.

До ужина у меня оставалось время, чтобы присоединиться к рабочей группе, в которую часто входил Гарри. Мы отправились на каменистые хребты к северо-западу от города, чтобы собрать куколки с мотыльковых кустов ради их ароматного масла и проверить их на наличие паразитов или других проблем. Собирался дождь, но мягкий свет заставлял поля и лес казаться интереснее, добавлял нотки охры и золота – шишки высоко на соснах, листья на луке и тюльпанах на прибрежных полях. Стручки чечевицы и каробов постукивали на ветру, почти высохшие. Год был не особо урожайным, но мы переживем зиму без лишений.

Часто в моем присутствии разговоры стихают, но я подтолкнула их, отметив, какая горькая ирония в том, что в день его смерти мы все вели нормальную жизнь.

– Я ткала, – сказала Невада. Ткачество – ее непревзойденное умение. – Знаете, у него глубокий смысл – у ткачества. Оно символизирует связи, которые скрепляют всех мирян друг с другом. Одна исчезнувшая нить – и гобелен испорчен. Гарри – он был нитью основы, окрашенным волокном.

И так далее… Лучшизм часто порождает болтливость. В итоге она назвала всех, кто был в тот день в ткацкой мастерской, и в списке оказалась и ее дочь.

Если эти слова и другие комментарии членов рабочей группы подтвердятся, я смогу исключить двадцать одного подозреваемого.

Через открытую дверь моего рабочего кабинета видно рощу бамбука. Мой давний гнев на Стивленда мог быть всего лишь отражением моего раздражения из-за обязанностей уполномоченного. Я не могла винить Сильвию, мою прабабку. Когда я была еще подростком, она позвала меня, умирая: из-за отказавших почек ее тело раздулось. Она вручила мне нож, сделанный на Земле: лезвие у него было длиной почти с мою ладонь. Меня впечатлила сама сталь, блестящая и чудесная, но тут она призналась мне, что убила этим ножом Веру. Она описала дни, предшествовавшие бунту: то была долгая история, и, вспоминая, она снова пришла в ярость. Я не могла представить себе все то, о чем она мне говорила: избиения, убийства, изнасилование. Нам никто об этом не рассказывал.