В бездне времен. Игра на опережение - Алексей Рюриков

– Зыгмунт, но куда? – с отчаяньем в голосе спросил его тогда Григулявичус.

– Во Францию. Там сейчас литовцев и поляков много. Французский ты в гимназии учил, польский знаешь. Ты и английский немного знаешь, но там устроиться трудно. А в России тебе оставаться нельзя. Убьют. И ладно, если сразу убьют, – хладнокровно произнес подпольщик. – А то ведь сначала расспросят. И допытают до донышка, чего им со смертником церемониться? Не только себя подведешь. В общем, уматывай, и как можно скорее. А до отъезда на нелегальное положение. С прямо этой вот минуты.

Франция его устроила. Так случилось, что у него было к кому обратиться в этой стране, а опасность, грозящую на родине, он осознавал и сам. Добрался до Варшавы, получил от польских товарищей из левых националистов паспорт на имя Мартина Антуана и через три дня вышел из вагона на Северном вокзале Парижа.

На пятый день пребывания в столице Франции, когда, изнывая от безызвестности дальнейшего своего существования, но природной любознательности от того не утратив, он успел посмотреть Версаль и Лувр, Елисейские поля и Булонский лес, подняться на Эйфелеву башню и побродить по Монмартру, Юзика наконец вызвали на встречу.

В бистро на тихой, узкой улочке неподалеку от авеню Франциска его ждал невысокий худощавый господин, одетый солидно, но неброско. Не узнать его молодой марксист не мог, слишком часто публиковали в российских газетах еще лет пять назад фотопортреты легендарного террориста. Сначала вождя эсеровской боевки, потом командующего отрядами «Союза защиты революции и свободы», потом, после разгрома второй революции, вдохновителя партизанских отрядов (газеты, безусловно, именовали их не иначе как банды) в приграничье западных губерний империи. Последние годы в России официальная пресса вспоминать о нем не любила. Но Григулявичус знал, все знали, что улыбающийся сейчас ему из полумрака залы человек оружия не сложил, как не складывал его после предыдущих поражений.

Последние пять лет Савинков, которого беглецу из России настрого приказано было называть по партийному псевдониму: «Павел Иванович», хоть и смешно это выглядело по отношению к столь знаменитой личности, вновь возглавлял Боевую группу. Крыло объединившейся красной эмиграции, которое единственное занималось на сегодняшний день реальной боевой работой. Для Юозаса сама встреча с таким человеком выглядела высочайшей честью. Больше его восхитило бы, наверное, только приглашение поговорить с самим Бухариным, председателем ЦК Объединенной РСДП, соратником покойных великих вождей Ленина, Чернова и Троцкого.

Савинков командовал теми, для кого революция не кончилась. После беспощадного усмирения восстаний в России многие из успевших убраться за границу эмигрантов намеревались и дальше проливать свою и чужую кровь во имя светлого будущего. Их и принял под свою руку «Павел Иванович». Из бежавших с родины бойцов повстанческих отрядов и рабочих дружин, красногвардейцев, боевиков подпольных социалистических партий он сформировал новую команду. Именно на савинковцев лидеры всех тогда еще существовавших нелегальных левых партий возложили задачи поддержания связи красной эмиграции с Россией и проведение «военных акций».

Боевое крыло не подчинялось никому. Савинков, вошедший в созданную семь лет назад в Цюрихе «Объединенную революционную социал-демократическую партию», «Объединенку», выговорил для своих ребят право действовать, не отчитываясь в ЦК новоиспеченной коалиции.

Об этих перипетиях в левых кругах знали все. «Павел Иванович» вновь стал самым ярким героем околореволюционной публики. Операции его посланцев взрывали спокойствие победившей монархии, нападения на представителей власти не давали империи забыть о мятежном времени и… приносили нелегальным социалистам покровительство лиц, заинтересованных в нестабильной России.

Отчасти именно действия непримиримых побудили Николая II объявить в двадцать восьмом году амнистию готовым отойти от вооруженной борьбы. Смягчение положений Указа о борьбе с терроризмом, дозволение умеренных левых партий, прощение явившихся с повинной и готовых отказаться от насильственных методов подпольщиков принесли свои плоды. Многие действительно прекратили войну с самодержавием, вернулась даже часть помилованных эмигрантов.

Влияние нелегальных ячеек «соци» пошло на убыль, но через три года, 7 ноября 1931 года, в годовщину начала второй революции, Савинков эту идиллию сокрушил. Боевики группы перехватили на дороге в Царское Село автомобиль Великого князя Бориса Владимировича, зятя императора, занимавшего после сына Николая второе место в очереди на трон. Савинков громко напомнил о себе всему миру, но сам он, как и другие деятели красного подполья, понимал – акция стала проигрышем. Общий шок от убийства члена династии позволил жандармам забыть о законе, и власть ответила лютыми репрессиями, при пусть сдержанном, но одобрении начавшего привыкать к внутрироссийскому миру общества. Подогрев ненадолго интерес к «Объединенке» и ее Боевой группе, теракт привел к истреблению левого подполья в России, которое последовавшие за убийством облавы и высылки смели почти полностью.

Впрочем, левая молодежь, такая, как повествующий сейчас Савинкову о своих петербургских похождениях паренек, в разгроме нелегальных социалистов винила, разумеется, исключительно самодержавие. Пришедшие «в революцию» во время недолгой «оттепели», вчерашние (а порой еще и сегодняшние) гимназисты и студенты оказались не готовы к тому, что на них обрушилось. Павел Иванович точно знал, что периодически печатаемое в иностранных газетах «Высочайшее дозволение на применение жандармским корпусом России пыток», запугивающее сытых буржуа благополучной Европы «кровавой охранкой кровавого Николая», не более чем фальшивка, состряпанная пресс-бюро «Объединенки». Но, как и любой причастный к российскому подполью, он знал и другое. Несмотря на отсутствие официального разрешения, жандармы, вышедшие из тех же беспощадных схваток начала двадцатых годов, что и их противники, получив сколь-нибудь весомый повод, работали отнюдь не в белых перчатках.

Многих сочувствующих безжалостные акции охранки навсегда от социализма отпугнули, кого-то сломали. А кое-кого, как, похоже, сидящего напротив, наоборот, ожесточили. Неудивительно. Еще за день до убийства Великого князя социалистическая деятельность сулила при задержании не более чем сутки в участке и штраф, делая «подпольную» работу, заключающуюся обычно в веселых вечеринках со спорами о политике, расклеивании листовок и редких митингах, развлечением, приличествующим прогрессивному человеку. Принять за совершенно то же самое месяцы в камере, не прекращающиеся даже ночью допросы и вязкий, постоянно поддерживаемый следователями ужас надвигающейся виселицы, положенной за одну принадлежность к террористической организации – а кто мог поручиться узнику, что его кружок таковой не признают? – было испытанием не из легких. Прошедшие этот экзамен имели веские основания для ненависти и, как правило, свой, личный, счет к Российской империи. Именно из таких Савинков старался подбирать боевиков в Группу.

Рассказ Григулявичуса за рамки обычного не выходил. Ну, узнал парень в Питере на улице допрашивавшего его год назад жандарма. Резоны для мщения у него уж верно водились. Что такое царская тюрьма и допросы охранки, Борис представлял прекрасно, а потому ничего удивительного в поведении молодого подпольщика не видел. Поступок, бесспорно, смелый, личность этот латыш, по всему видать, радикальная, но… сколько их таких было? И будет. Порасспросить поподробнее, однако ж, несомненно, следовало:

– Ты в полицию потом попал, так?

– В охранку, на Литейный, – кивнул Юзик. – Но знаете, товарищ… простите, Павел Иванович… мне тогда все равно было. Грохну, думаю, этого гада, а там хоть в петлю. Уж больно сволочь такая, вредная. Упусти я его, а вдруг ему завтра еще кто из наших попадет, понимаете?

– Это правильно. Но ты братец, однако, анархист, – улыбнулся легендарный революционер молодому коллеге. – Индивидуальным террором занялся?

Слова вождя привели Григулявичуса в замешательство. Он помялся, но ответил твердо, хотя и сбивчиво:

– Да он гад, Никишов этот. Понимаете, Павел Иванович, гад! Он в тридцать первом, ну когда нас всех забрали, в Вильне, он же там заправлял всем. Местные, ну, виленские жандармы, они все ему подчинялись. Там наших ребят пытали в тюрьме. И девушек, всех! Понимаете, я как его узнал тогда, в Питере, на улице, я не мог его упустить. Просто такое бешенство нахлынуло, что никак невозможно.

– А я понимаю, – негромко, проникновенным тоном заметил получивший подтверждение своим предположениям Савинков. – Превосходно понимаю, мне, знаешь ли, тоже терять товарищей доводилось.

Он помолчал, давая собеседнику время проникнуться словами старшего товарища, затем продолжил: