Не жди, когда уснут боги - Александр Иванов

— Нет, нет! Посидим в темноте.

Странный народ женщины, сами напросятся, выпытают, а потом, глядь, себе ж на беду.

Зоя плакала. У маленьких и пухленьких вообще слез тьма. Катятся из огромных глаз, как ручьи по весне. Хорошо хоть без света, Гриша не видит. Да и увидел бы, подумал, что из состраданья к нему. А тут совсем другие слезы…

Как он только про тот злополучный перекресток заговорил, у нее захолонуло сердце, внутри так и оборвалось, она сразу все вспомнила. Не забывала вроде, не потушено было, но вдруг вспыхнуло, ослепило. Ошеломленная всем этим, едва владея собой, она хотела закричать, чтоб он не рассказывал дальше, ей хотелось провалиться сквозь землю, закрыться чем-нибудь прочным и непроницаемым, забиться в угол, исчезнуть, испариться и никогда не попадаться ему на глаза, никогда, никогда! Она чувствовала себя скверным, пакостным человечком, гномом, сороконожкой, к которой с детства питала отвращение; ее одолевала дрожь, противная, мелкая, знобящая; так дрожат неопавшие листья на ноябрьском ветру. Перепуганная насмерть, как, пожалуй, не была перепугана в тот проклятый вечер, она беспомощно металась в себе, ища спасительную лазейку, выход, узенькую щелочку, чтобы протиснуться, спрятаться, замуроваться, во ничего так и не находила.

Тогда на ее стороне был Гриша, неизвестный и смелый Гриша, вступивший за нее в драку. Теперь Гриша, с которым она вся-вся сроднилась, может выгнать, отхлестать по щекам, проклясть — и будет прав, тысячу раз прав.

О, до чего щедра жизнь на совпадения — и радостные, и горькие!..

Как она посмела убежать, бросить его? Растерялась? Струсила? Или в ней сидит — ведь в каждом человеке кто-нибудь да сидит — гнусненький предатель, способный в любой миг нажать на кнопку — и ты уже не ты: можешь подвести, подставить ножку, ударить в спину… Зоя вздрогнула всем телом, словно ощутила град ударов, обрушившихся тогда на Гришу.

— Что с тобой? — услышала она его голос. Крепко и бережно он привлек ее к себе, провел ладонью по волосам, как гладят ребенка. — Мерзлячка несчастная. При такой температуре страусы выводятся и цитрусовые плодоносят пять раз в год. Давай перегородим эту комнату пополам, создадим парниковое хозяйство и будем в самые бешеные морозы приглашать друзей и поедать в огромных количествах свежие овощи. А можно посадить розы, чайные розы, в них важности поменьше, зато пахнут как!.. Будем сидеть и наслаждаться. Правда, наслаждение продукт нерентабельный, но по мне только ради него и стоит дымить заводам и гудеть поездам. Или я никчемный экономист, а?

— Ты великий экономист. Отрасти усы, бороду и тебя возьмут по совместительству в ботанический сад. Великие экономисты всегда что-нибудь да совмещают.

О, она еще в состоянии шутить! Знал бы Гриша, каково ей сейчас.

Ну и знал бы? И что? Она представила, как разомкнутся обнимающие ее руки, как резко отодвинется, отстранится он весь, как холодный чужой голос бросит ей в лицо то, что она заслужила, — и ей стало жутко. Как же быть? Пасть на колени, объяснить необъяснимое? Но разве он простит?.. Или простит? Но ведь может и не простить…

Неужели все кончено? Почему, почему кончено? Ему-то ничего не известно и никогда не станет известно. Да, но она-то сама…

Кто знает, сколько дней и ночей предстоит Зое мучиться, решать для себя: признаться или не признаться, уйти от Григория и тем самым освободить его от соседства с ложью, или остаться, своей жизнью искупить вину пред ним?… Быть может, придет время и она, проснувшись утром рядом с ним, глядя, как на детской кроватке купается в солнечных лучах крохотное розовое существо, расскажет все. А может, и не случится такой идиллической картины в ее жизни. Как говорят философы, все будет когда-нибудь потом, потому что все когда-нибудь будет.

А пока она молчала и слушала о делах и взаимоотношениях в механическом, о перестройке, которую он задумал, о том, из-за чего эта перестройка откладывается, хотя очень выгодна цеху, о совершенно чужих и, пожалуй, безразличных ей в данный момент людях, без которых нет и не могло быть ее Григория.

Лишь однажды он отвлекся, чтобы спросить:

— Кстати, ты убедилась, что в той истории не оказалось ничего такого… Ну, понимаешь?..

— Да, да, убедилась, — быстро согласилась Зоя.

Ах, если бы так же легко и просто его понимали на работе!

Ануфриев распыхтелся, узнав о намерении Григория срезать расценки и повысить нормы на сборке разводных ключей. Догадлив Чередниченко, ничего не скажешь, сумел сыграть на том, что начальник цеха боится всяких осложнений, перемен, конфликтов, особенно, если намекнуть, что они отразятся на плане, репутации цеха. Обработал Ануфриев, повернул на свой лад.

— Вы поступаете опрометчиво, нельзя спешить там, где речь идет о рабочем человеке, о его профессиональной гордости, о плане, наконец. Люди трудятся, по полтора сменных задания выдают, а им это в укор ставится. Снимайте хронометраж, вникайте в экономику цеха, но зачем травмировать целую бригаду? Не те методы, Григорий Александрович! В прошлый раз Останкова оскорбили, теперь… — Ануфриев скакал по огромному кабинету, смешно подпрыгивая, как мальчишка на прутике, а Григорий с тоской думал, какой великолепный парник получился бы из этого кабинета; все бы рабочие хрустели в перерыв огурцами и ели мясистые, краснощекие помидоры.

Но вместо парника был Ануфриев с помидорными щеками и какими-то полунаставительными, полупросительными манерами.

— А нормы все-таки придется повысить, — сказал Григорий.

— Вполне возможно. Надо только основательно проверить, обговорить с рабочими, утрясти… Время сейчас неподходящее — заводской план тянем. Сбавит бригада темп — и застопорится продукция.

— Не застопорится. По новому сменному заданию они должны выдавать ее еще больше.

— Но вы не знаете настрой бригады, а я знаю, — губы Ануфриева начали свинцоветь. — Они считают ваши действия необоснованными и предвзятыми. Условия труда на участке остались прежними. Где основание для пересмотра норм? И потом… с этим Останковым. Тогда у вас конфуз вышел. Не преследуете ли вы его за критику?

— Какой конфуз, какая критика?! — взорвался Григорий, — о чем разговор? Бригада по существу расхищает государственные средства, а начальник цеха пляшет под дудочку всяких Чередниченко и Останковых да еще печется, как бы их не обидели. Черт знает что! Я кем работаю? Нормировщиком-экономистом. Правильно? Позвольте же мне выполнять свои обязанности так, как я считаю нужным.

Ануфриев перестал бегать вприпрыжку по кабинету, остановился рядом.

— Скажите, Григорий Александрович, — голос его стал тихим, доверительным, — если цех завалит план, кто получит по шапке?

— Старая, как мир, песня! Ну, и получите! Ну, и по заслугам! Будь моя власть…

— Но, но! — Ануфриев прыгнул в широкое кресло и заелозил задом. — Почему вы себя так вызывающе ведете? Не забывайтесь! Я терпелив, очень терпелив, но не беспредельно. Вы все время хотите подменить мои функции…

— Плевать я хотел на ваши функции! — озлился Григорий. — Работать надо, порядок наводить, а вы за свой «престол» дрожите и под ногами путаетесь! — хлопнув дверью, он ушел к себе с твердым намерением не отступать.

В самом деле, сколько можно? Чего бы он ни предложил — подожди, не торопись, как-нибудь потом… И вроде бы согласен, и вместе с тем — кукиш с маслом.

Механический цех большой, не одна сотня людей в нем, но если затевается что крутое, все знают. Еще до него далеко, еще ни молний, ни грома, а дыхание грозы, ее отсветы уже видны на лицах.

Гошка Носорогов сидел за его обшарпанным столом и давил прошлогоднюю муху в чернильном приборе.

— Не пользуешься этой канцелярской штукой? Оно и правильно. Шариковые ручки дешевеют со страшной силой. Ну чего маячишь? Садись! — Гошка величественным жестом указал на скамью. — Спроси меня, зачем я сюда пришел? И я отвечу: дать мудрый совет. Чтобы раздраконить эту шатию-братию, нужно подыскать ей замену. Мужички ушлые, себе цену знают, возьмут и прогуляют день-другой. Прикинь, сноровистых ребят на других участках много. Пятерых подобрать не проблема. Зачем делу страдать?

— Так ты думаешь…

— Уверен, наш бывший коллега в роли кровопийцы, Чередниченко на любые фортели способен. Когда наши узнали, куда ты клонишь — жаль только, что не от тебя узнали, — и обрадовались, и обеспокоились. Не будь сейчас закрутки, мы сами могли бы лишнюю смену вместо них отстоять, но ничего, подберем богатырей.

— Слушай, Гоша, а не отложить ли эту затею до более спокойной поры, — заколебался Григорий. — Кое-кто мне так советует.

— Да ты что, блином подавился? — Гошка вскочил, туловище его дернулось вперед, и он застыл вопросительным знаком. — Гони в шею таких советчиков! Ишь, чего захотели! Народ уже поговаривает: сколько раз на Чередниченко замахивались, а с него как с гуся вода. Но ты же боевой товарищ, решительней бригадира в цехе не было! — Он впился глазами в склоненную голову Григория и уже тише добавил: — А то смотри. На смирных и послушных ба-а-льшая мода!