Не жди, когда уснут боги - Александр Иванов

— Зачем будить человека? Спросим завтра.

— Нет, сейчас!

Алена решительно направилась в детскую. Включила свет; оба одновременно подошли к Викиной кроватке и склонились над ней.

Лицо ребенка было кумачовым. Сухой, жгущий жар, казалось, оплавлял все вокруг. Алена слегка коснулась ее лба и тут же в испуге отдернула руку.

— Ой! — вскрикнула она и, как-то внезапно обмякнув, опустилась на край тумбочки.

Алексей кинулся к телефону. Как назло, номер «Скорой помощи» не набирался. Он крутил диск и чертыхался, чертыхался и крутил диск, пока, наконец, не раздалось «Алло?» и он, захлебываясь от волненья, не попросил тут же, сию минуту прислать врача.

Вика металась в беспамятстве. Попробовали дать ей аспирин, чтобы сбить температуру, но она даже не могла глотать, лепетала что-то бессвязное, и крошки таблетки лежали на ее вялом вспухшем языке.

Врач был подвижен и молчалив. Только досадливо качнул головой да посмотрел на родителей: «Эх, вы!..» Без лишних слов делал то, что полагалось делать. После укола температура чуть-чуть спала, но тут же вновь скакнула вверх, словно ее гнала, подхлестывала чья-то злая невидимая рука.

Трое здоровых взрослых людей молча, с пронзительной тоской смотрели, как мучается, задыхается маленький человечек. Двое надеялись на третьего и верили в чудо: само присутствие врача воспринимается, будто некое ограждение от несчастья. Но врач-то уже понимал, что чуда не произойдет, что ребенок уже переступил ту грань, за которой любая помощь бессильна. Вот если бы пораньше… Профессия приучает к выдержке, но не безучастности. И ему пока было трудней, чем им, переносить происходящее, поскольку он знал то, чего еще не знали они, поскольку на него надеялись, а он ничего не мог изменить.

Алена и Алексей верили в чудо. Но эта вера, как огонек на ветру, колебалась, вот-вот могла погаснуть. Умоляя беду отступить, оставить Вику в покое, они готовы были идти на любые жертвы, каждый мысленно клялся, что если она выздоровеет, будет жива, то никогда, никогда больше не допустят они семейных ссор, легкой и ясной сделают ее жизнь. Уж они-то постараются!..

Но ничто не повторяется дважды. И порою самые душераздирающие клятвы бывают запоздалы и никчемны.

А напротив Викиной кроватки, на тумбочке, лежали красивые платьица с неоторванными этикетками, лежали, словно на витрине, откуда их почему-то забыли снять.

7

Порой Григорию казалось, что живет он очень долго. За то время, которое он успел провести на земле, произошло множество событий, по своей мощи способных насытить не один век: люди летали в космос, убивали друг друга во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, создавали атомные электростанции и бомбы, боролись с засухой и половодьем, строили Токтогульскую ГЭС и БАМ. Планета балансировала на грани всеобщей войны, которая могла бы стать последней, и снова, как огромный перегруженный корабль, покачиваясь, с трудом обходя рифы, двигалась по своему нелегкому курсу.

Сколько великих имен вздымалось на гребне времени — пока он учился, работал слесарем, бригадиром, а теперь вот нормировщиком цеха. Сколько новых открытий, городов, книг… Нет, его не терзали думы о серости своего существования, о том, что он слишком мало значит в этой многомиллиардной веренице человеческих судеб, что живи он или умри — никаких изменений на круглом шарике не случится. Ему дана была жизнь, и он верил в справедливость природы, в целесообразность и важность каждого предназначения, в свою, лично свою причастность к тому, что свершается вокруг.

Жизнь ежедневно требует нашего бесстрашия. Но особенно трудно смириться с потерей близких людей, потерей дикой, нелепой, несуразной, раньше всяких положенных сроков. Хотя, что значит — положенных? Кем положенных, кому и почему?.. В автомобильной катастрофе погибли родители, вскоре скончался от сердечного приступа Яшка Дворецкий, художник, весельчак, заводила в их компании, потом они лишились еще одного друга — на руднике, где политехники проходили практику, завалило Митю Стройкова, потом, потом беда у Аленки и Алексея…

Одних горести ожесточают, других, наоборот, делают эдакими добрячками: дескать, не все ль равно, только раз живем, стоит ли кулаками размахивать.

Григорий поначалу уходил в себя, был замкнут и мрачен, работал, как дьявол, словно пытаясь сбросить с души тяжелый, давящий груз. И довольно быстро это ему удавалось; он становился прежним — деятельным, настырным, чувствительным к любой несправедливости.

Недавно у него опять спор с Ануфриевым получился. В предварительном порядке рассматривался план цеха на предстоящий квартал. Сколько и каких деталей, комплектов инструмента для тракторов, комбайнов и других сельхозмашин выйдет из ворот механического. Григорий на цифрах поднаторел, сразу слабинку заметил. Что-то, говорит, план уж больно жидковат. Производительность труда поднялась, людей в цехе прибавилось, снабженцы нас (тьфу, тьфу) не подводят, а план цыплячий, без учета растущих возможностей.

Ануфриев покраснел, заволновался, но не стал перебивать Григория. Лишь намекнул деликатно, чтобы выражения подбирались соответствующие. Когда же Григорий уселся, загремев роскошным стулом на пружинах, Ануфриев начал растолковывать ему, как младенцу, прописные истины. Еще цеху полагается (словечко-то какое — «полагается»!) принять социалистические обязательства, что на ступеньку выше плана, и повышенные социалистические обязательства — на полторы ступеньки. В итоге все реальные возможности коллектива учтены. Только несколько под другим соусом…

Вон оно что, оказывается! Григорию бы намотать на ус, принять к сведению, а он вопросец: зачем тогда план, что под ним разумеют и как к нему относиться? Ануфриев крепится, разжевывает, в виде манной каши подает. Но Григорий стоит на своем: если план не липа, то липовые соцобязательства и так далее, раз мы из-за них специально назад отодвигаемся. А, может, липа и то, и другое, и третье.

И улыбнулся светло, будто обстановку прояснить хотел.

Началось невообразимое. Кто-то стал кричать, что Григорий ни черта не смыслит в планировании, кому-то казалось кощунственным поднимать голос против привычною и удобного, кто-то торопился домой и вынужденная задержка его раздражала. Были, естественно, и такие, кто с хитрецой поглядывал на Ануфриева: изволь, мол, выкрутиться.

В общем, пошумели-пошумели и приняли соломоново решение — утвердить и доработать. Хотя везде попроще к этому относятся, зачем копья впустую ломать?

Ануфриев не сердился на Григория. Подумаешь, кто не заблуждается? На то начальник цеха и поставлен, чтобы выводить подчиненных на правильный путь. Он зашел к нему в комнатенку, присел на отполированную до смуглого блеска сучковатую скамейку, достал свой блокнот с неизменными красными корочками, в котором с годами только вкладыши менялись, и, осмотревшись, сделал кое-какие пометки. Ему нравилась роль чуткого руководителя; он поинтересовался, продвинулась ли у Григория очередь на квартиру, собирается ли он к тому времени жениться… Откуда-то Ануфриев уже знал про Зою и мимоходом, легко, без нажима сказал-посоветовал: не лучше ли ей перебраться на завод, все-таки не чета бытовому обслуживанию. Если согласится, он поможет это устроить. И пусть Григорий Александрович извинит его за столь непрошеное вторжение в личную жизнь, просто ему хочется сделать доброе дело.

Григорий сперва чуть не сорвался, не наговорил колкостей. Нечего лезть туда, куда не следует. Но спросил только:

— Кто же такие сведения про меня раскопал?

— Да тут… да там, — заволновался пухлощекий, грузненький и маленький Ануфриев. — Я сам видел. Случай помог, совпадение… Домой я на автобусе езжу, как раз мимо быткомбината. Смотрю: у подъезда в одиночестве. Холодно, воротник трубой, пар изо рта. Разок проезжаю, второй, третий… А потом вместе с Зоей увидел… Еще по институту ее знаю. Нет, лично мы не знакомы, а так… На очень хорошем счету была…

— Меня как-то это не интересует, — равнодушно заметил Григорий, хотя его, конечно, интересовало все, что касалось Зои.

— К слову ведь пришлось, — не то, оправдываясь, не то, обижаясь, проговорил Ануфриев. — Чтоб объяснить…

— Ладно, я передам, пусть сама решает, — Григорий поднялся, считая, что разговор окончен. Но Ануфриев остался сидеть, плотно прижавшись спиной к стене и о чем-то задумавшись.

Хорошо молчится с друзьями, когда вместе — как один, но если между людьми мало общего — молчание невыносимо тягостно.

— Я слушаю вас, Николай Петрович, — четко, и резко произнес Григорий, соблюдая необходимую официальность.

Ануфриев встрепенулся, обвел его жидковатыми голубыми глазами, словно удивился, зачем понадобилось нарушать тишину.

— Устаю, — доверительным голосом заговорил он, — поверите, устаю. Раньше мастером, бывало, мотаешься, мотаешься, а все ничего, свеженький, как огурчик. Да вы-то помните, рядышком ведь работали. Сейчас же, — он тяжело вздохнул, — и текучки вроде поменьше, и сил не убавилось, а к вечеру, точно яйцо выпитое, ткни — одна скорлупа. Видно, не объем работы нас изнуряет, а напряжение, с которым она выполняется. Я как-то читал…