Харама - Рафаэль Ферлосио

— Они тебе и не нужны, — уверил его Маурисио. — Там, в саду, твои любимые Кармело, Клаудио и прочие.

— Вот и хорошо! А что же они там делают? Почему не идут сюда? Надо сейчас же их позвать.

— Они там играют в «лягушку».

— В «лягушку»? Какую лягушку им еще надо, когда они могут играть со мной? Тут единственная настоящая лягушка — это я! Других нет. Разве можно быть лучшей лягушкой, чем я? Только что из лужи! — И он рассмеялся.

— Сколько шума ты поднимаешь, — сказал дон Марсиаль, передавая ему рюмку, которую налил Маурисио. — Другого такого буяна на всем свете не сыщешь. На вот, выпей, может, умолкнешь хоть ненадолго и дашь людям дух перевести.

— У-у, кровопийца! — откликнулся паралитик, ущипнув его за ногу.

— В тебе, Кока-Склока, злости больше, чем немощи. Поддать бы тебе хорошенько… — И дон Марсиаль погрозил калеке пальцем. — Тем и пользуешься, что ты — полчеловека. У кого хватит духу поднять руку на лягушку, как ты сам себя только что назвал?

— Ладно, ты насчет Коки-Склоки лучше брось.

Дон Марсиаль засмеялся, вешая куртку на спинку стула.

— Вот вам, пожалуйста: сам себе придумал прозвище, а теперь лезет в бутылку, когда его так называют. Видали?

Дон Марсиаль уселся напротив калеки. Маноло спросил:

— Ах, так это он сам придумал? А как это случилось?

— Вы не знаете? Все его штучки. Однажды — прошлым летом, кажется, вернее, весной — этот чудак оказался в своем кресле, ну вот, в этом самом, на Главной улице и подъехал к повозке, такой, знаете, разрисованной разными картинками и с надписью большими буквами «Кока-кола»… Так он обернулся ко мне и к другому соседу, который был с нами, и заявил: «Если это Кока-кола, то меня надо называть Кока-Склока!» Мы тогда обхохотались… Такое совпадение, ведь его-то и в самом деле зовут Кока. Что вы на это скажете?

— Это остроумно, остроумно, — согласился Маноло.

— Ну да, а теперь, с неделю тому назад, он вдруг потребовал, чтоб мы его так не называли. Вот и пойми, что ему надо, чего не надо.

— Да это прозвище всем уже оскомину набило. Придумайте другое или зовите тем именем, которое мне дали при крещении. Ну, а теперь быстренько зови Кармело. Бегом. Пусть сейчас же идет сюда, к этому столику. Давай не задерживайся. Бери его за ухо и волоки сюда. — Он толкал столик на Марсиаля, чтобы заставить того встать.

— Да иду, иду, не кипятись ты. Знаешь же, что я тут только для того, чтобы твои причуды выполнять. Раз ты сказал — я сделаю. — Он поднялся, осушил рюмку и пошел в сад.

Кока-Склока закричал ему вслед:

— И завербуй еще одного, любого из тех, кто там есть!

— Ну конечно, там же еще сеньор Эснайдер, — сказал Маурисио. — Тоже любитель забить козла. Наверняка соблазнится.

— Ах, этот? Ну да, еще бы! Он такой азартный! Я люблю играть с сеньором Эснайдером, это точно. О чем тут говорить. Вот у нас и партнеры.

Дети Оканьи заглядывали в лицо Хустине и высокому мяснику.

— Она выиграла! — крикнул Хуанито.

Хустина обернулась к Петрите и наклонилась поцеловать ее.

— А тебе, миленькая, нравится эта игра? Хочешь поиграть?

— Ты всегда выигрываешь, правда? — спросила девочка.

Хустина поправила девочке воротничок и сняла листик жимолости, запутавшийся у той в волосах.

— Нет, радость моя, — ответила она. — Бывает, и проигрываю.

Хуанито и Амадео дрались за шайбы, торопясь поднять их с земли, и царапали о сухие ветки голые обгоревшие спины. Асуфре прыгал вокруг них и махал хвостом, собаке хотелось поиграть с ними.

— Девушка играет как бог, — сказала Петра, сидя за столиком.

— Отменно, — согласился Серхио.

Маурисио принес наполненные рюмки и кофе.

— Эта игра испокон веку существует, — заметил Фелипе, — а из моды не выходит.

— Не то что настольный футбол и всякие новомодные штучки, которыми молодежь быстро заражается, а потом так же быстро ни с того ни с сего остывает.

— И все это пустое времяпрепровождение и дурной пример для детей, — сказала Петра. — Только сбивают с толку подростков.

— А помнишь, Серхио, перед самой войной появилась игра «йо-йо»? — спросил Фелипе брата.

— Конечно, конечно, помню.

— Вот уж была глупая выдумка. Все носились с этим злосчастным черепком и с утра до ночи подбрасывали вверх и бросали наземь.

— Общество в этом отношении ничем не защищено: какое-нибудь новшество распространяется, как зараза, и глядишь — все, как бараны, делают одно и то же, — сказал Серхио.

— Так ведь народ в городах настолько избалован всякой всячиной, что стоит появиться чему-то новенькому, какому-нибудь пустяку, и все набрасываются, но скоро пресыщаются.

— Это верно. А знаешь, кто увлекался этой самой «лягушкой»? Помнишь, был у меня приятель, блондинчик, мы всегда гуляли вместе, когда я был холостой, а вы еще жили на улице Эль-Агила?

— Знаю, знаю, о ком ты говоришь. Он тоже агент по продаже чего-то там такого… постой-ка, колониальных товаров, что ли?

— Парфюмерии. Он самый, звали его Наталио. Так вот этот парень чудесно играл в «лягушку». Он говорил, сам-то я этого ни разу не видел, что забрасывал все десять шайб в пасть лягушке. Может, и хвастал, но однажды я сам наблюдал, как он играет, и если десять он и не выбивал, то, по крайней мере, никто обыграть его не мог.

— Слушай-ка, я его недавно встретил, этого твоего Наталио. Даже дважды. Последний раз — на святой неделе, когда вы уезжали в Барселону.

— Скажи пожалуйста! Интересно было бы узнать, как он поживает. Ты поговорил с ним?

— Да нет, здравствуй и прощай. Могу только сказать, что парень выглядел как маркиз, таким пижоном держался.

— Хорошо одет?

— Сногсшибательно. Но, по правде говоря, у меня осталось впечатление, что он из тех, кто во всем себе отказывает, лишь бы на улицу выйти разодетым. Так кажется, когда на него посмотришь.

— Ну почему? Может, и процветает.

— Нет уж, такое дело сразу в глаза бросается. Всегда можно отличить, кто хорошо одет потому, что в доме достаток и благоденствие, и кто из кожи вон лезет, чтобы одеться лучше, чем ему позволяют доходы. Понимаешь?

— Так уж сразу ты и видишь всех насквозь, — возразил Серхио. — Разве можно узнать, чем человек дышит, если ты только поздоровался с ним на улице?

— Э, друг мой, я вожу такси и за день столько народу перевидаю, что поневоле разбираюсь, кто чем дышит, глаз у меня стал наметанный, и потому сразу вижу, где у кого прореха. Точно могу сказать, что у твоего Наталио нет и четвертой части того, что он хочет изобразить своим видом.

— Пусть так, как ты говоришь, но у бедняги есть свой резон. Вовсе он не помешан на всяком вздоре. Не думай, что из тщеславия хвост распускает. Дело в том, что представительность — одно из самых необходимых условий для того, чтобы в жизни чего-то добиться. А в нашем деле больше, чем в любом другом.

— Представительность?..

— Да-да, можешь не удивляться. На первый взгляд может показаться глупостью, но вот подумай, ты входишь куда-то хорошо одетый, с хорошим товаром, а? Хорошие манеры, интересный разговор, то да се, понимаешь? И тебе уделят в тысячу раз больше внимания и продашь побольше, чем если бы явился растрепой и сразу приступил к делу.

— Нет, я как-то не могу понять, о чем ты говоришь. Если я покупаю товар, при чем тут твоя внешность?

— Да в наше время на этом вся торговля держится, Фелипе. Ничего не поделаешь. Ни тебе, ни мне этого не изменить. Так что остается только подчиниться велению времени и соблюдать ту форму, какую требуют обстоятельства.

— Но это совершенно несправедливо!..

— Понимаю, Фелипе, понимаю, и я с тобой вполне согласен. Все мы знаем, что человек остается все таким же, как его ни наряди, что не станет он ни лучше, ни хуже, во что ни одень. Но это мы с тобой говорим в частной беседе, наслаждаясь сигарой. Но пойди попробуй поторговать — и через три дня вылетишь в трубу. Поверь, такова сейчас жизнь. Теперь на первом плане — внешний вид, да и не только в торговле, а во всех проявлениях человеческой жизни.

— Ну нет, здесь ты преувеличиваешь: есть много мест, где человек стоит того, чего он стоит на самом деле. В торговле — ладно, тут тебе и карты в руки, ты в этом лучше разбираешься. А в остальном — дудки. Нельзя все кроить на один лад.

— Да нет же, почти везде. Повсюду. Не знаю, почему ты так думаешь? Вот если ты, к примеру, день-другой поленишься протереть свой автомобиль, чтоб он как следует блестел, ведь не заполучишь и четвертой части пассажиров. Или же сравни себя с теми, у кого новые машины. Посчитай, сколько у тебя ездок и сколько у любого из них.

Тут Петра поддержала деверя:

— Вот видишь? Конечно, так оно и есть! Но с ним говорить бесполезно, Серхио, бесполезно. Он уперся на своем, и ты его с места не сдвинешь. Да разве не говорила я то же самое сто раз, тысячу раз! Пятый год твержу: «Давай поднатужимся, Фелипе, сэкономим и купим другой автомобиль, теперь появились такие шикарные „рено“, их так легко водить…» Все твержу и твержу, сил больше нет. И что же? Он, понимаешь ли, будет ездить на этом, пока его драндулет не рассыплется на кусочки посреди Гран-Виа. А тогда, скажи мне, дорогой Серхио, что мы тогда будем делать? На что станем кормить эту ораву, когда его рухлядь встанет, упрется и не сдвинется с места? А ведь все из упрямства, скажу я тебе. И надо же… никаких тесе сбережений, ничего на черный день.