Чехов и Лика Мизинова - Элла Матонина

Отсюда новые моды переходят в «свет», дальше распространяются концентрическими кругами шире и шире, и заканчивается этот процесс через 11/2 – 2 года где-нибудь в маленьком городке на русской границе».

* * *

О, она серьезно готовилась к открытию мастерской! Представляла красивых молодых мастериц, их общую работу, общую дружную жизнь. И свою постоянную занятость, и человеческие привязанности, когда не она, Лика Мизинова, будет при ком-то: при Чеховых, при Кувшинниковых, при Левитане, при подругах Марии Чеховой, при артистках, при театрах, где она особенно не была нужна, а кто-то другой будет наконец при ней, будет верить в нее, опираться на нее. И она почувствует за «прирученных» ответственность, а в себе – силу. Был еще один момент: ей хотелось услышать похвалу от Антона Павловича. В своих письмах к ней слишком много несимпатичного он заворачивал в вату уменьшительных суффиксов и сладких эпитетов. Она не единожды ревниво отмечала его особую пристрастность к женскому вкусу, внешнему виду, мере интеллигентности. Всматриваясь в актрису Яворскую, он отмечал, что она порядочно одевалась и интеллигентна; художница Хотяинцева, которая отправилась с ним в одно время в Ниццу и рисовала карикатуры на знаменитого беллетриста раз по 10–15 в день, представляется ему самой интеллигентной в «реnsion russе», «с ней даже и сравнивать некого»; даже у Кундасовой – «астрономки», умной, образованной, но несколько странной девицы, он отмечал «бестюрнюрное» элегантное черное платье с белым отделочным воротником.

Это были очень серьезные и умные девушки. Хотяинцева со временем открыла художественную мастерскую, в которой преподавали Серов и Коровин, а класс лепки вела почти гениальная Голубкина. Ольга Кундасова работала в обсерватории профессора Бредихина, хорошо знала английский, ее всегда можно было встретить на вернисажах, в театрах, на концертах. Дружила с Шаляпиным, Коровиным… И только в ней, Мизиновой, Чехов как будто ничего не замечал. Одаривал «чулочными» комплиментами: «фельдикосовая, фельдиперсовая». Узнав о ее затее с мастерской, странно прокомментировал: «Она будет шипеть на своих мастериц, ведь у нее ужасный характер. И к тому же она очень любит зеленые пояса и желтые ленты и громадные шляпы, а с такими пробелами во вкусе нельзя быть законодательницей мод и вкуса». Добавил снисходительно и позволительно: «Но я не против того, чтобы она открыла мастерскую. Ведь это труд как бы ни было».

Ей же когда-то прочитал нотацию, когда она посмела «прочирикать» про его писательский труд.

Она не открыла мастерскую. Говоря с писателем, небрежно бросила: «Мало ли в природе целесообразных обманов и иллюзий». То были слова из его рассказа «Дома».

* * *

– Зеленые пояса…

– Какие пояса? – спросила проявившаяся в сумраке комнаты Екатерина с журналом мод на коленях.

– Не пояса… Я хочу шелковое платье глубокого зеленого цвета с легкой норковой накидкой!

Она все еще воевала с тем, кого любила всю жизнь. И кого давно не было на этом свете.

* * *

«Хованщина» в «Ла Скала» шла с большим успехом. Для оформления народной драмы М. Мусоргского Санин пригласил молодого, тогда еще неизвестного художника, сына давнего своего друга А. Н. Бенуа – Николая Бенуа. В дальнейшем Николай Бенуа будет оформлять все спектакли Санина в Милане. И до 1970 года будет главным художником «Ла Скала». После «Хованщины» Санин поставит «Бориса Годунова» и любимую им «Сказку о царе Салтане».

Но главное – своим появлением он откроет глаза великому итальянскому театру на серьезную проблему: режиссеры в «Ла Скала» тонут «в наивнейшей рутине и ужасающей условности». Театр богат дирижерами оркестра и хора. Но «формацию режиссеров» предстоит создать.

Лидия Стахиевна сидела в ложе. Публика оглядывалась на русскую красавицу в темно-зеленом шелке и русских мехах. Когда в первом действии хор а сареllа был повторен и Санин выходил на поклоны, зал как бы делил свои овации между сценой и ложей – между талантом и красотой.

Только один человек, сидевший в партере, в ряду, перпендикулярном ложе, не аплодировал. Время от времени он поднимал странный для театра морской бинокль и бесцеремонно разглядывал даму в зеленом.

В Америку, в Америку

Санин открыл дверь в свою квартиру. Квартира ответила тишиной. Ни Лидюши, ни Кати, ни даже Полин дома не было, и переполнявшая его радость оказалась невысказанной. Директор нью-йоркской «Метрополитен-оперы» Джулио Гатти-Казаццо позвонил ему в театр еще две недели назад, но Санин тогда из суеверия никому ничего не сказал. А сегодня, наконец, пришел контракт. Он его подписал и отправил в Нью-Йорк. И, отложив все дела, поспешил домой: поделиться новостью с близкими. Но пока он ждал их, радость почему-то стала постепенно улетучиваться, ее место занимало раскаяние. Как он мог решить все сам, за двоих и даже за троих? Придется оставить уже налаженный парижский быт, уютную квартиру, врача и переться через океан, жить в совершенно чужой стране. А ведь он, эгоист, даже не посоветовался с женой. Суеверие – никчемная отговорка для взрослого человека. Как Лидюша воспримет это известие? О Кате он почему-то даже не думал: Катя как мама, после женитьбы она одобряла все его начинания, не думая о том, что сулят они ей самой.

Когда его дамы наконец явились домой после очередного похода в Лувр, от торжествующего Санина уже ничего не осталось – сплошная озабоченность. В ожидании их он нервничал, поминутно ерошил свои седые, но еще густые волосы, не находил себе места и занятия. Очень ему хотелось, чтобы они скорее оказались дома и так или иначе сняли с него эту тяжесть. Услышав поворот ключа в замке, он поспешил открыть им дверь, помог раздеться, а потом увлек жену в малую гостиную.

– Лидюша, я должен покаяться. Я принял важное для нас обоих решение, не посоветовавшись с тобой. Боюсь, ты его не одобришь…

– Не томи, я сразу увидела, что с тобой что-то не так! Что случилось?

– Сегодня я подписал контракт с «Метрополитен-оперой» сроком на два сезона!

– Так вот сразу и контракт, ни с того ни с сего?

– Кое-что я утаил от тебя. Две недели назад мне телефонировал директор оперы и предложил работу. Я согласился, но ждал контракта. Никому ни слова не сказал, чтобы не сглазить! Прости, пожалуйста!

– Ты две недели молчал о таком событии? Ну, Санин, на тебя это не похоже!

«Как же ему хотелось получить это место, если из суеверия он смог целых две недели таиться! – подумала она. – Каждый вечер приходил домой, ужинал, разговаривал о разных пустяках за столом, что-то писал у