Чехов и Лика Мизинова - Элла Матонина

…между великими мужами. Да, да, Саша, – остановила она мужа, в знак протеста махнувшего рукой, – существует сродство сердец и характеров. Это – одно из чудес природы. Тосканини, как и ты, стремится к художественной целостности спектакля, к ансамблевости исполнения. Он, конечно, ценит звезд, примадонн, но не помешан на них. Думаю, его симпатия к тебе и может повести дальше – к расположенности и привязанности. Вы будете работать вместе, поверь мне. Но взаимная симпатия великих бывает двух залогов – действительного и страдательного. Тебе предстоит распознать ее и завоевать.

– Я очень волнуюсь и боюсь. Тосканини – велик! Он спас главную сцену Италии после Первой мировой войны.

– А ты вспомни Барселону! «Ла Скала» – великий театр, но и жестокий. Однако покорить, например, Барселону было не легче. Ты вез десять русских опер, пели русские солисты с испанским хором. Одни не знали русского языка, другие – испанского. А оперы какие! Великие и малознакомые даже русскому зрителю: «Борис Годунов» и «Сорочинская ярмарка», «Князь Игорь» и «Сказание о невидимом граде Китеже», «Садко» и «Сказка о царе Салтане». Ты сам говорил, что совершил «художественный поход»… И он был русский, ведь в Испании до тех пор царствовали немцы и итальянцы…

Лидия Стахиевна закашлялась. Муж и Екатерина Акимовна как бы внутренне замерли.

– Ты, Лидуша, опять не спала сегодня ночью, кашель мучил? – подошла к ней Екатерина Акимовна. – И правда, Саша, ну что ты волнуешь Лиду? Ей ведь вредно много говорить. Справишься ты. Не с такими делами справлялся. Мы с Лидой всю жизнь будем помнить, как ты на первой репетиции в Барселоне взобрался на стул, собрал всех хористов и читал им по бумажке испанские слова, а когда что-нибудь не выходило, сам показывал испанцам русские ухватки, походку, жесты: кого согнешь, кого толкнешь, кого обнимешь. Ты мучил хористов – они ведь не привыкли к такой работе, а в ответ испанцы зачарованно смотрели на тебя. «Еl grаnd Sаnin» называли. Великий Санин! А ты за три-четыре репетиции знал их всех по именам – как же они могли тебя не любить – русского медведя из северной холодной страны? На мой взгляд, ты переборщил в «Салтане». Девчонка-балерина, игравшая шмеля, устроила погром, фантасмагорию на сцене под сумасшедшую музыку Римского-Корсакова. Все летело на пол – табуретки, столы, лавки, посуда, люди носились среди этого погрома, зрители перепугались.

Санин улыбался:

– А потом бисировали! Молодая девчонка-испанка, она поняла нашего классика, который был полон бесконечной стихийной русской жизни. Я слушал все оперные премьеры Римского-Корсакова еще при его жизни. И, знаете, они не имели успеха. Того, которого заслуживали. Были отдельные блистательные моменты, но общая душа в них отсутствовала, нервы тоже. Римский-Корсаков был моряком, хорошо знал математику, и все его предпослания к исполнению опер какие-то математические. Их нельзя исполнять, к ним можно только прислушиваться, как к далекому колоколу сельской церкви. Гениальный композитор. Его и Мусоргского я особенно понял здесь, на чужбине. Их правду.

– Значит, ты будешь ставить в «Ла Скала» «Хованщину» Мусоргского? Я угадала? – тихо спросила Лидия Стахиевна.

– Да.

– И вот тебе напутствие, – сказала сестра. – Пусть в «Ла Скала» напишут такое же письмо, какое ты получил в канун двадцать шестого года от артистов в Барселоне. Лидуша, ты не против, если я его зачитаю? «Мы впервые приезжали в этот чуждый город, сами ему чуждые, со своим языком, со своим бытом, своим искусством, своим горением. Испанцы глядели на нас, открывали широко глаза и слушали как пленительную сказку, непонятную еще, но такую захватывающую, так Санин и Коутс (дирижер) ее преподносили… Вы, Александр Акимович, были душой всей нашей труппы. Потому что даже Коутс, этот исключительно блестящий дирижер-музыкант, так часто и так чутко шел вам навстречу. Мы спорим, кричим, страдаем, радуемся. Мы видим, как Коутс, спокойный, чудный, большой ребенок, подходит так любовно к вам и говорит: «Саша, ты очень хорошо говоришь, но мне кажется, что это не так». Тогда Санин вдруг преображается. Ему делается двадцать пять лет. Он становится легким, подвижным и выкидывает такое сальто-мортале, что Коутс уже захвачен, зачарован, смеется и говорит: «Саша, ты действительно пав (прав)!» Да, дорогой Александр Акимович, наша совместная работа всегда полна романтики и неистовства, и пребывание в Барселоне оставляет надолго воспоминание какого-то тонкого благоухания, которым мы дышим еще долго после, уже расставшись…»

Екатерина Акимовна аккуратно сложила листочки, вытерла глаза, но бодро и воинственно заметила: «Так приятно кружится от этого голова, после того как тебя уверяли, что печной горшок дороже и нужнее Аполлона. Но хватит нам тебя вдохновлять. Лиде надо отдохнуть: опять начнет кашлять и задыхаться. В Италии, думаю, ей будет лучше. И мне тоже, если меня с собой возьмете».

Она вытолкала Санина из комнаты, внимательно глянула на Лидию Стахиевну: «Господи, какая красавица, а здоровья нет».

– Лида, я тебя умоляю, не садись в который раз изучать «Хованщину». Опять будете спорить о сцене в Стрелецкой слободе и о стрелецком мятеже. Бунт у него получается лучше, сама знаешь. Вот только почему? Человек-то он до глупости мягкий…

– А как ты думаешь, Катюша, что больше привлекло бы «Ла Скала» – яркие, звучащие в тон мощной музыке условные декорации в стиле Федоровского, или под нашим серым небом грустная сермяжность?

– Лида, хватит, не ломай голову над всем этим, займись собой, своим здоровьем. И давай как-нибудь посмотрим модные журналы, тебе необходим наряд для премьеры. Смотреть будут не только на сцену, но и на жену режиссера…

Вечером Екатерина принесла кипу парижских журналов.

– Смотри: пояс ниже талии, овал у шеи… можно по плечам, можно вниз, к груди… горох в моде. Но хотя ты похудела, не нужен горох. А вот накидки на открытые платья – это очень красиво, особенно из меха. Но и шелковые смотрятся богато…

– У меня есть красивый мех, очень легкий. Хочешь, Катюш, покажу?

– Не надо, ты устанешь. Смотри, маленькие шляпки на лоб, без лент… Жемчуг, наверное, никогда не выйдет из моды… Впрочем, сегодня у каждой второй дамы он обвивает шею.

– Это так называемая демократизация «роскоши». Когда-то шелковые чулки могла приобрести лишь королева, сегодня они есть у любой кокотки. Знаешь, я помню, как в немецком журнале «Коnfеktionar» писали о превращении юбок чистого шелка муарэ и гласе из предметов роскоши в массовый товар. Вот мы и сидим с тобой в почти одинаковых модных платьях и ботинках одного цвета. Кстати, лаковые ботинки и атласные туфельки – тоже результат демократизации роскоши. Их носят и дамы, и те, кто ездят в омнибусах и