Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось - Нехама Бирнбаум

лягушек и прекрасное птичье пение. Где-то вдали журчал ручей. Стало понятно, что, хотя грусть не прошла, все краски жизни восстановились. Я почти слышала, как зэйде подпевает лягушкам, вспомнила всех, кого больше не было с нами: отца, брата, зэйде – и удивилась, почему стою здесь и слушаю, как мир поет свои яркие песни. Мне порой казалось, что печаль поглотит и похоронит меня, но все же ощутила странный и прекрасный покой. Уже понимала, что все будет хорошо, смотрела на реку, холмы и цветы и чувствовала свое единство со всем сущим. Меня переполняли любовь, печаль и радость. Я открыла окно, соединилась с рекой и лягушками. И запела.

Глава 25

Не умру, но буду жить

и возвещать дела Господни.

Псалтирь 117:17

Освенцим. Октябрь 1944.

Мы снова стояли на плацу на поверке. Стало очень холодно. Я уже не верила, что, когда солдаты вошли в наш город, была весна. Казалось, это было миллион лет назад. Мы, не шевелясь, стояли на холоде и старались удержаться на ногах под порывами ветра.

Когда нас пересчитали, вперед вышла эсэсовка.

– Слушать всем! Вы пойдете в душ. Снять всю одежду, оставить здесь.

Появилась другая надзирательница с дубинкой и принялась колотить тех, кто стоял поближе, по бритым головам.

– Раздеться!

Светлые волосы ее были собраны в низкий пучок. На ней были блестящие черные туфли и двубортный костюм.

Истощенные, замерзающие люди принялись стягивать платья через голову. С тяжелым чувством я тоже потянула вверх тонкое, изодранное платье и сняла его. Сразу стало еще холоднее.

– Шнель! Шнель! – со смехом подгоняла нас эсэсовка.

– Оскар! – крикнула другая. – Эти сегодня идут в душ.

Эсэсовцы на другой стороне плаца повернулись. Увидев, как девушки раздеваются, они явно возбудились.

– Спасибо за наводку, Ирма, – расхохотался один.

Пока мы раздевались, они подошли к нам. Они смеялись. Двое потирали руки. Я смотрела в землю. Тело мое покрылось мурашками – от холода и страха. Вперед вышла надзирательница в синем шерстяном костюме. И колготках.

– Эй вы, животные! – со смехом сказала она. – Стройся!

Если бы мы были животными… У животных хотя бы есть шерсть на теле.

– Марш! – скомандовала она.

Мы зашагали в душ. Шеренги девушек. Смех охранников отдавался в моих ушах. Я не могла дышать, словно воздух превратился в колючий лед.

Мы вошли туда, где находился душ. Рядом с душевыми лейками, торчавшими из потолка, стояли эсэсовцы с резиновыми дубинками.

Охранница, которая привела нас, подтолкнула дубинкой нескольких девушек к лейкам. Они опасливо посмотрели на воду.

– Йетцт![38] Шнель! – скомандовал эсэсовец.

Первая шагнула под льющуюся воду и тут же, словно ее ошпарило, отскочила назад. Эсэсовец схватил дубинку, засунул ей в рот и затащил под лейку. Девушка кричала, кровь текла из ее рта, окрашивая воду в розовый. Так он продержал ее довольно долго. Казалось, ее удерживает только дубинка. Потом он ее оттолкнул, и девушка рухнула на пол.

Эсэсовец перешел к следующей девушке. Та тоже не спешила встать под воду. Лицо солдата перекосила ярость.

– Поторопись! – взревел он. – Я не собираюсь торчать здесь весь день!

Он ударил ее дубинкой в живот и толкнул под воду, та завизжала от боли и страха, но осталась под струями воды.

Следующая девушка тоже замешкалась, и с ней произошло то же самое.

«Рози, – сказала я себе, – слушай внимательно. Вода, наверное, ледяная. У тебя есть выбор. Либо ты встаешь под воду, и тебя не бьют дубинкой. Либо ты будешь бояться, ждать, а потом тебя не только обольют холодной водой, но еще и изобьют до полусмерти».

Очередь продвигалась. Дошло дело до меня. Ни минуты не раздумывая, я шагнула под струю воды. Мне показалось, что тело мое горит – от льда и огня одновременно. Я задыхалась, но вдруг все кончилось. Эсэсовец дубинкой показал, что я могу выходить. Я была свободна. Меня всю трясло.

Еврейские хефтлинги[39] выдали нам новую одежду. Я была страшно рада получить что-то другое вместо маленького синего платья с дырой на боку. Хефтлинги выдавали каждой из нас по пакету. Я получила идеальный куб из коричневой бумаги. Внутри оказались деревянные сабо и идеально сложенное синее платье. Я развернула платье и увидела мелкие черные точки. Точки двигались. Платье было покрыто вшами.

Я огляделась. Все одевались. Выбора у меня не было. Я надела зараженное платье. Моя чистая кожа покрылась крохотными паразитами.

Вши были повсюду. В бараке пахло не так отвратительно, как в удушающую жару, но теперь он кишел вшами. Казалось, барак живет своей жизнью. Теперь мы не могли спать – каждые несколько минут мы просыпались от нестерпимого зуда. А обувь стала очередным источником боли. Ходить в сабо было еще тяжелее, потому что к дереву все прилипало, и мы тащили на ногах дополнительный груз грязи.

Через несколько дней после душа эсэсовцы снова выстроили нас на поверку. Мы стояли пятерками – две девушки справа от меня, две слева. Пять, пять, пять, еще пять. Нас куда-то повели – мы не знали, куда идем. Впереди мы увидели другую группу девушек, к которым нас и присоединили. Мы не понимали, что происходит. В конце концов мы продвинулись дальше, и я увидела все происходящее. Впереди за столами сидели те же истощенные заключенные, что брили нам голову. Когда кто-либо из нас доходил в очереди до стола, ей прикладывали к руке деревянную палку с металлическим наконечником. Похоже, они писали что-то на руках, но я не понимала, что они пишут. Подойдя ближе, я ахнула. Работавшие за столами держали в руках иглы. Он накаляли свои инструменты на огне и выжигали на коже девушек номера, а потом протирали зеленой тряпкой. Я видела, как вздрагивали девушки, когда на их плоти выжигали номера. Я сжала руку Лии.

– Почему они это делают? – спросила она. – Что они пишут?

Я прищурилась и рассмотрела.

– По-моему, они пишут на наших руках номера.

Подойдя ближе, я рассмотрела заключенных, которые занимались этой работой. Та, к которой подошла первая из нашей пятерки, схватила ее за запястье и закатала рукав. Она встряхнула ее руку, почти не двигая запястье. Я посмотрела на руку девушки и увидела большие неровные цифры.

Я посмотрела на заключенную за другим столом. Она показалась мне спокойнее. В глаза девушкам она не смотрела, но рукав закатывала осторожнее и медленно писала мелкие и ровные цифры. Ее рука выглядела гораздо приличнее. Я не собиралась портить