Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - Антонина Пирожкова

Начальником конструкторского отдела в Тельбессбюро был архитектор Андрей Дмитриевич Крячков, которого я знала — он руководил на нашем факультете отделением архитектуры и у него училась Мака. Он был известным человеком в Томске и вообще в Сибири, так как построил много зданий. Его дом был необыкновенно интересной архитектуры, и на него ходили любоваться. Крячков был также автором проекта здания заводоуправления для Кузнецкого металлургического завода. Это здание имело в плане форму «пифагоровых штанов».

Рабочие чертежи для этого здания мне поручили делать в Тельбессбюро.

Возвратившись к себе после работы, я обедала. Обед по-прежнему приносил мне от мамы брат Борис. От него я и узнавала, как дома обстоят дела, — сама я забегала домой только в воскресенье, и то лишь на короткое время. В институте я появлялась только для консультаций с профессором Ульянинским или для сдачи очередного экзамена.

В числе дисциплин, лекции по которым читались на пятом курсе, был двадцатичетырехчасовой курс «Железнодорожные тоннели». Очевидно, этот предмет считался не таким важным для мостовиков, и лекции по нему читали по вечерам, что позволило мне прослушать этот курс. Лекции читал Михаил Львович Евдокимов-Рокотовский. Он был немного знаком мне, потому что был руководителем научно-исследовательского кружка и в большом помещении нижнего этажа института производил опыты по деревобетону. Я как-то раз зашла посмотреть, что там делают. Профессор Евдокимов-Рокотовский, кругленький, без бороды, но с усами, был подвижный, живой, увлекающийся человек, и деревобетон был его очередной идеей. Вместо стержней из металла он ставил деревянные бруски и испытывал такие балки до разрушения, чтобы определить их прочность и сравнить с прочностью железобетонных. Никакого практического применения такие балки не имели, как и многие другие идеи профессора. Курс «Железнодорожные тоннели» он читал хорошо, но в то время тоннелестроение было на очень примитивном уровне, отчего казалось очень сложным и трудоемким.

На пятом же курсе нам предложили прослушать курс «Кораблестроение» факультативно, без сдачи экзаменов, и тоже в вечернее время. Слушать эти лекции было интересно, но в памяти у меня ничего от них не осталось.

Однажды профессор Ульянинский спросил меня о нашей работе у Молотилова и сказал, что нам надо бы сделать о ней сообщение для студентов. Мы-то думали, что в институте о нашей работе никто не знает, но оказалось, что это дошло до Ульянинского. Я рассказала о его предложении своим друзьям и считала, что сообщение должен делать Никитин, предложивший совершенно новый метод расчета рамных конструкций на ветровую нагрузку. И Никитин, и Полянский отказались выступать и уговорили это сделать меня. Никогда мне еще не приходилось выступать с докладом перед аудиторией, и я побаивалась, что у меня может не получиться. Однако деваться было некуда, и мне пришлось согласиться. Из преподавателей присутствовали профессор Ульянинский и доцент Д. Е. Романов. Последний писал протокол, что было одним из обязательных требований. Я собралась с духом и начала говорить, и вскоре забыла о своем страхе, слова приходили сами собой. Я писала уравнения на доске, и они получались во всю ее длину. Заканчивая писать уравнение, я каждый раз оглядывалась на профессора Ульянинского. Он кивал мне головой, и тогда я была уверена, что ошибок нет, хотя писала уравнения по памяти. После моего сообщения выступили с хорошими отзывами Ульянинский, Романов, а также кто-то из студентов. Я делала доклад от имени троих авторов, но ни Никитин, ни Полянский не пришли, что вызвало недоумение у всех присутствующих. Они ждали меня дома, и мне пришлось им всё рассказывать.

Мой успех не прошел для меня даром. Однажды, когда мы с Макой возвращались с очередной лекции по кораблестроению и проходили мимо стенной газеты, увидели толпу студентов возле нее. Мы остановились. В рисунке, который был помещен в газете, я узнала себя, идущую с портфелем, и крадущегося сзади Молотилова, потихоньку вытаскивающего из моего портфеля пачку бумаги. Автор рисунка хотел сказать, что Молотилов присвоил себе нашу работу. Карикатура была крупная и очень хорошо нарисована, я красивая, Молотилов — ужасно уродливый. Это было так несправедливо, что я задохнулась от гнева и возмущения. Кроме того, в газете авторство приписывалось мне одной, — так сочинителям заметки было удобнее.

Придя домой, я зашла к Коле Никитину, рассказала о карикатуре и спросила, что он советует делать. Коля отнесся скептически к моему намерению говорить с редакторами стенной газеты. Не было случая, чтобы эта газета когда-нибудь извинилась за что-либо. Тем не менее на другой день сразу же после работы я пошла в институт в редакцию газеты и застала в сборе всю редколлегию. Выслушав меня, они только посмеялись и ядовито спросили меня, почему это я защищаю отъявленного нэпмана. А в ответ на замечание, что написанное несправедливо, заявили, что к справедливости должен быть классовый подход. (В 1929 году в Москве уже полным ходом шел разгром нэпа.) Вернувшись домой, я зашла к Коле Никитину и рассказала о моем разговоре с редакцией газеты. Он не удивился: «Я так и знал и говорил Вам, что говорить с ними бесполезно. Всё сделано по заданию партийного комитета института, а может быть, и городского. Это травля профессора Молотилова как чуждого им элемента, каким они его считают». И Коля рассказал мне, что группа интеллигентных студентов механического факультета недавно организовала кружок для обсуждения литературных произведений и исторических тем. Успели собраться всего два или три раза до того, как их разгромил студенческий партийный комитет, обвинив в антисоветских разговорах и еще черт знает в чем. И теперь двум студентам угрожает отчисление из института. И я никогда не забуду, как Коля сказал мне: «Окончу институт и наплюю на его двери!» Я подумала, что самое чудесное в жизни студенческое время нам испортил этот комитет, забравший в свои руки всю власть. Ни мнение преподавателей, ни даже дирекции ничего не значило, всем заправляли эти грубые и примитивные партийные люди. В такой обстановке мы учились в то время. Между тем я заметила, что отношение Полянского ко мне изменилось, как если бы он поверил стенной газете и заподозрил, что я присвоила себе авторство нашей работы. Я пошла к Романову и попросила дать мне протокол доклада, объяснив, зачем он мне понадобился. Протокол был заверен подписями Романова и Ульянинского, и на нем стояла печать деканата. Я показала его Никитину и Полянскому и убедилась в том, что была права, — Аркаша Полянский признался мне в своих сомнениях и извинился. А протокол этот так и остался у меня.