Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов

– …да и желания. Это молодых да здоровых ей остерегаться надо… Три года вот это окно!.. А у всех свои дела, у одного меня ничего, ни-че… – и вновь засипело у него в груди.

– Ты хоть телевизор-то смотришь?

– Да не вижу я! Слушаю, когда громко включают. Я хоккей больше люблю. Николая Озерова. Концерты люблю. Софью Ротару… Они оба веселые.

Отец взял Суэтина за руку большой ладонью не учителя-географа первой половины своей жизни, а плотника – второй, и попробовал встать.

– Фу ты, Женя, посади-ка меня. Взопрел весь.

Суэтин усадил его. В дверях молча возникла Нина.

– Это что там за человек? – скосил отец глаза.

– Это я, папа.

Он накренился набок. Суэтин поправил его, за спину подложил подушку.

– Хорошо?

– Хорошо-то хорошо, плохо не скажешь. Да и хорошо не бывает плохо.

Слабые руки все-таки не удержали его, и он вновь повалился на спину.

– Ой! В костреце больно.

Суэтин с Ниной уложили его.

– Ксения где? – спросил отец.

– Спит мама, – ответила сноха. – Слаба она.

– А я силен! – хихикнул отец. – И борд… бодр… бодрствую!

– Вот видишь, какой он, – сказала Нина тихо, – измучалась я с ним. Он же тяжеленный. А у меня уж и у самой-то сил никаких. Спина отнимается. Саму бы кто тягал по двору. А свекровь сама божий одуванчик, ветром носит. Сейчас-то он еще ничего, а весной был… А на двор вздумается, так… А-ай! – махнула она рукой.

И все, что она не сказала еще, сказали красные опухшие глаза. Много сказали. И ничего злого. От злого другой цвет у глаз. Пепельный.

– И врач говорит: болезнь моя идет в независимости от никакой пропорции, – вдруг ясно, без сипения произнес отец.

– Папа, хочешь конфетки? Я привез разных…

– Спасибо тебе, Нина, спасибо, родная, – вырвалось у Суэтина за столом. Нина положила свою теплую руку поверх его руки и сказала только : «Чего уж там…»

***

– Ну, и как там наш отец? – спросила Анна Петровна. – Козликом всё? Хорохорится? Раз не приехал.

Глаза ее поблескивали, но в них был и вопрос.

– Почти что никак, – сказал Суэтин.

Он хотел скрыть от матери то, что смерть уже занесла свою ногу в дом отца, а значит, и в их дом, но не смог, и рассказал все, как оно было: неприглядно, страшно и безжалостно.

– Лежит небритый, немытый, забытый! – вырвались напоследок богатые рифмы жизни. Где ты, Леша Гурьянов?

Анна Петровна впервые видела его таким жестким и осунувшимся. Он не обвинял ни ее, ни себя, но в словах его, тоне и еще сильнее в опущенных глазах были гнев и боль.

11. Диполь чувств

Страстного человека страсти и погубят, ибо сколько страстями он ни насыщается – они его не насыщают. Они его в конце концов раздерут на две части и вместо спокойного поля души будет диполь из противоположных зарядов. И в одной части будет в чистом виде ненависть, а в другой – любовь. Спасти такого человека может разве что другой такой же разодранный страстями несчастный. Встретятся они – притянутся друг к другу, соединятся и будут в блаженном покое недоумевать, как это иных раздирают страсти, – если встретятся.

По старинному русскому обычаю молодые на свадебном пиру обязаны некоторое время находиться в шубах. Лучше, конечно, когда пир приходится на зиму, а если в июле – приходится попотеть. Да за ради любимого, за ради обычая, за ради людей – чего не сделаешь!

Иван приодел Настю в горностая, а сам был в медвежьей шубе до пола.

– Пара – зашибись! – раз семь произнес Гремибасов.

– Князь! Молодая княгиня! – восклицал Гурьянов. Знал бы кто, сколько кошек грызли его сердце!

– Эх, баня! Ну, баня! – орал, обливаясь потом, Гора. – Вот пропаримся так пропаримся! Пива! Холодного пива! Настя, ну-ка вжарь нашу! А потом ты, Гремибасов!

И Настя вжарила: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня!»

А Гремибасов, чтоб не отстать: «Увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам. Белой шкурою медвежьей брошу их к твоим ногам!..»

Гора скинул с себя медвежью шубу и бросил ее под ноги Насте. Брякнулся на колени и протянул «молодой княгине» руки. Настя выскользнула из горностаевой шубы и тоже встала на колени перед «князем». Гремибасов, а следом все, заорали: «Горько!» – и молодые погрузились в горький для многих поцелуй.

– Царственно! Царственно и величаво! – шумел знаток фольклора и старинных русских обрядов Гурьянов. – Кто блюдет старину – у того всё по уму! Еще бы бабью кику княгине и красный пояс князю! Есть?

– Это ты пригласил? – спросила Настя Гору.

Тот пожал плечами и сказал:

– Пфф!

Гурьянов, как истинный поэт, не просто сам затесался в компанию, а еще и привел своего друга Суэтина.

– Это Женя Суэтин, – представил его Гурьянов, – будущая союзная знаменитость.

Уточнять Гурьянов, правда, не стал, чем именно будет тот знаменит. Настя сказала:

– А мы знакомы. Здравствуйте. Как поживаете? – и отвернулась. Дрожащей рукой налила себе бокал лимонада – пересохло во рту.

Суэтин открыл было рот, но жизнью его, похоже, здесь мало кто интересовался. Что же сердце так бешено бьется в груди?.. Не забыть подарить эту строчку Алексею.

Гурьянов продолжал шуметь о том, что свадебный наряд нельзя ни продавать, ни дарить – иначе продашь или подаришь свое счастье. Что это он так набрался сегодня, подумал Суэтин. Будто тоску заливает. Как шумно, однако, то и дело думал Евгений.

– Не сносить вам теперь этих шуб! – пьяно кричал поэт.

– Сносить бы головы! – крякнул Гора.

***

Не считая случайных людей от искусства и искусства случая, одних приглашенных было триста пятнадцать человек! Только со стороны жениха их было двести пять: многочисленная родня Горы (одних сестер с братьями десятеро, а с семьями – сорок пять) да орденоносный коллектив птицефабрики – полтораста человек. С Настиной стороны было куда скромнее: семь родственников, шесть соседей, одиннадцать человек с кафедры, две подруги, да из хора двадцать три человека. Человек шестьдесят было приглашенных цыган, артистов из оперного театра, журналистов с радио и телестудии и еще непонятно кого.

Пир кто-то из журналистов ехидно назвал «куриным», хотя он и без всякого ехидства был таковым. «Куриный пир» помнят на птицефабрике и по сей день. А сам Гора свою женитьбу, со звоном, кутерьмой, телеграммами и телефонными звонками, долго еще называл «звенитьбой». И должен был длиться этот пир со звенитьбой целых три дня и три ночи.

Поскольку пировали непосредственно на птицефабрике – на столах все было с птицефабрики. Курицы,