Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов

наливали. Захлопали пробки, полилась пена, зазвенели бокалы, забулькало в глотках. Ударило в нос, засверкало в глазах, зашипело в ушах, затопало в ногах, заухало в сердцах. Начался безудержный кутеж. Вызвали милицию. Та приехала, посмотрела, примкнула. К двенадцати часам ночи перед домом пела и плясала улица имени Лассаля, во дворе разминались под танго из открытого настежь окна, на скамейках и в кустах детского сада шли завершающие процедуры…

Разбитый радикулитом Пескарев ругал матерными словами судьбу за то, что она лишила его возможности подняться выше этажом к Насте (эк гуляет, сволочь!) и оттянуться там на полную катушку. Интересно, кто это так расстарался? Пескарев, каркая, прыгал по своей квартире, а жена кричала ему:

– Куда? Куда тебе? Ты погляди на себя! Куда тебе еще пить?! Смотреть страшно!

Пескарев с ненавистью смотрел на спутницу жизни и орал:

– Страшно – не смотри! Шампанского – душа горит!

– А разнесите-ка жильцам по две бутылки! – приказал в это время Гора. И не успел Пескарев сжечь душу дотла, как звякнул дверной звонок.

– Кто там? – прильнула супруга к глазку – в глазке фигура, две руки, в руках по бутылке.

– Не обошли! Не обошли стороной! – прошипел Пескарев. – Чего ждешь? Отворяй!

В дверном проеме возникли две золотоглавые бутыли. Пескарев взвыл от радости, жена взметнула обе руки, но успела перехватить лишь одну бутылку. Другую бутылку перехватил Пескарев.

Гремибасов с Горой в два часа ночи пили шампанское на брудершафт прямо из бутылок. Выпили, крякнули, поцеловались, с восторгом взглянув на всех.

– Где бокал? Налейте мне! – загремел Гора. – За верных жен! В них больше пылу!

– А мне неверные – так больше по душе! – пропел Гремибасов.

– Неверная – кадушка огурцов! За верных, самых верных жен! За Настю!

– Постой! Так Настя же одна?! – речитативом воскликнул Гремибасов. – Насколько знаю, таковой была!

– Была! Да перестала! Теперь мне спутница до гробовой доски!

Гремибасов с Горой, осознав, каким высоким штилем они только что изъяснялись, воскликнули: «Все слышали?!» – и обнялись, уронив друг на друга слезу. И так, обнявшись, не сговариваясь, грянули:

Вот мчится тройка почтовая

По Волге-матушке зимой,

Ямщик, уныло напевая,

Качает буйной головой.

Душу вывернули они наизнанку. Гремибасов пел – не чета всем народным певцам, а Гора – ревел, как трижды народный артист. Когда они вытянули «О чем задумался, детина?» – одиноких граждан на ночном перекрестке взяла оторопь, а жильцов дома, не примкнувших к загулу, смертная тоска. Цыгане то ли пели, то ли плакали навзрыд. Седой цыган Миша порвал струны на гитаре и бил ладонями по голенищам и об пол. Настя поняла, что такой ночи в жизни ее больше не будет. Да ни у кого больше не будет! Это, кажется, чувствовали все. И все пели и плакали в голос. В голос русской безумной страсти – не к кому-то конкретно, а к жизни вообще. Страсти, которая хоть раз в жизни, да захватит каждого!

Ах, милый барин, скоро святки…

Ах, как рвется сердце, рвется на части! Когда же, ах, когда настанут эти святки, когда напьется вусмерть ямщик? Настя, не стесняясь, ревела. Прогоняла тоску весельем. Ей виделась бешеная тройка, а на ней в шубах, под разбойничий посвист ямщика, она с – Евгением! А за тройкой – снежный вихрь, а в вихре том – горит все синим пламенем! Ревели все, включая участкового майора Трепоуха. Эк накатило на всех!

10. Раскаяние Анны Петровны

– Что-то мы с тобой совершенно не думаем об отце! – заявила с порога Анна Петровна, придя однажды из института вообще в одиннадцатом часу вечера.

– Что с тобой? – спросил Евгений. – Чай хоть попей.

– Что с нами, ты хочешь сказать? Родной твой отец где-то в глуши, у чужих людей, без призора и участия, доживает свой век, а мы живем, будто нас это и не касается!

– Ма, у вас что, был вечер поэзии? Сколько патетики!

– Брось издеваться над матерью!

Если она и совершила в жизни ошибку, по молодости (будь она неладна, твоя молодость!), – это вовсе не означает, что ее должен в старости попрекать собственный сын!

Началось, подумал Суэтин. Пошло-поехало.

– Отец – кстати! – сказал он. – Не позабыт и не позаброшен. У него там своя семья. Дом.

– Да какая семья! Какой дом? Тут его дом! Мы – его семья!

Вот те раз! С чего это? Угрызения совести? Раскаяние? Да она-то при чем? Спился человек. Спился и укатил в свою губернию. К первой своей жене и первому сыну. Суэтин впервые осознал, что у него где-то в брянских лесах еще есть отец и брат. Что он про Брянск знает? Шумит сурово брянский лес. Да волки воют зимними ночами… Грибы с глазами? Нет, то в Рязани. Он попробовал про себя проговорить слова «отец», «брат», но они были сухие и шершавые, не родные слова. Отца Суэтин практически не помнил, а брата и вообще не знал.

– Значит, так, – решительно заявила Анна Петровна. – Берешь отгул, прогул, чего хочешь, и катишь в Сельцо. Это под Брянском. Находишь там отца и привозишь его сюда. Адрес есть. Как добраться, тоже.

– Ну, спасибо за сказку. «Спокойной ночи, малыши». Ма, может, до утра с поездкой подождать? Утро вечера мудренее.

– Тебя никто на ночь глядя из дома не гонит.

– Благодарствуйте. А мой голос как-то учитывается?

– Как совещательный.

– Тогда спокойной ночи!

Утром Суэтин хмуро пил чай, как бы забыв о вчерашнем разговоре на сон грядущий. Анна Петровна перебирала листочки с лекциями.

– Ну, я пошел, – сказал Евгений.

– Лучше возьми неделю в счет отпуска. Или за свой счет. Не обнищаем. Там поживешь хоть пару дней. А то неудобно приехать и сразу увозить. Родственники какие никакие, – смилостивилась Анна Петровна.

– Ты это серьезно? Ма, да меня никто сейчас на неделю не отпустит. Отчет кто будет писать?

– Подождет твой отчет. Отец важнее! Вот адрес, дай телеграмму, чтобы встретили. Там надо добираться от вокзала.

Суэтин хлопнул дверью, но, придя на работу, остыл – и снаружи, и внутренне. Может, и права мать, отец важнее? Поговорив на высоких тонах с Булкиным, он добился-таки недели и укатил под Брянск.

***

Встретил его сводный брат Николай и по дороге долго и как-то мелко рассказывал про свое невыносимое сельское житье-бытье. «У вас там, в городе!..» – то и дело восклицал он и глядел на Суэтина настороженным взглядом. Было ему лет сорок, и был он широкий и плоский, как лепешка, точно все эти сорок лет ездила по нему тяжелая скалка. Суэтин не произнес