Новый мир. № 4, 2002 - Журнал «Новый мир»

Вернувшись домой, Этейла стал собираться в Германию. Он хотел найти актрису и рассказать старухе, что спасенный ею цыган дал жизнь многим и один из многих, он, Этейла, хочет видеть свою бабку Лени Рифеншталь в доме с двумя куполами, над которыми стоят крест и полумесяц.

Светлана Кекова

Тень тоски и торжества

Кекова Светлана Васильевна родилась на Сахалине. По образованию филолог. Автор шести стихотворных сборников. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе — премии имени Аполлона Григорьева. Живет в Саратове.

Никто мне не скажет ни слова: я слишком мала и глупа.Лицо накануне Покрова сечет ледяная крупа.Что может случиться со мною в младенчестве — лучшей из Мекк?Быть может, сплошной пеленою укроет минувшее снег?А может быть, прошлое станет водою, сбегающей с гор?Над будущей жизнью протянет Владычица Свой омофор.

Ребенок лежит в колыбели, и катятся слезы из глаз —то ранняя Пасха в апреле, то в августе — яблочный Спас,то время гудит, словно пчельник весной на цветущем лугу,то утром в крещенский сочельник купается голубь в снегу,то каплями в зреющем хлебе горят васильки вдалеке,то ангел купается в небе и зеркало держит в руке.

Но горькие детские слезы для нас непомерно сладки:я помню июльские грозы и ветлы у теплой реки,цвела полевая клубника под деревом в форме креста,слезою с Пречистого Лика катилась на землю звезда,и матери, кутаясь в шали, от нас отводили беду,и пыльной листвою шуршали деревья в колхозном саду.

Мы память свою растревожим и, пробуя время на вкус,на жертвенник сердца возложим какой-то немыслимый груз —беспутная жизнь кочевая, горючая правда одна,любовь, как вода ключевая, прозрачна до самого дна,а грех обезглавлен и связан, и будущий путь предрешен,и крест приготовлен, и Лазарь умерший уже воскрешен.

Сердце хочет любви — и не может себя превозмочь.Рыба-ангел в воде выгибает узорную спину.В храм уснувшего леса приходит монахиня-ночь,и к рассвету она принимает великую схиму.

Воду черных небес бороздят облаков корабли,звезды слабо мерцают, луна одинокая светит…Ты у сердца спроси — почему оно хочет любви,ты у сердца спроси — но оно ничего не ответит.

И не скажет волна, что с тобою нас ждет впереди,на остывший песок набегая в волнении светлом.Сердце хочет любви, даже если не бьется в груди,а мерцает в ночи, словно уголь, подернутый пеплом.

Тихо дерево стонет, кричит на лугу козодой —эта птица ночная пророчит тебе катастрофу.Повтори еще раз — сердце хочет любви молодой…Лунным светом на мантии ночь вышивает Голгофу.

Кто в воздухе жилья, как в коконе прозрачном,на кухне режет хлеб и чайник кипятит?А бабочка летит на свет в окне чердачном,а бабочка летит, а бабочка летит.

Ночь достает звезду и лунным светом плещетиз старого ковша на почерневший лес.А бабочка летит, а бабочка трепещет,у светлого окна почти теряет вес.

Кто отпустил ее в роскошном платье бальномлететь на этот свет, сияющий в ночи?Но вспыхнет новый луч в окне полуподвальном —поставит на окно ребенок три свечи.

Пей свой остывший чай, томись о беспредельном,тебе смотреть на свет никто не запретит.Тьма за твоим окном обшита швом петельным…А бабочка летит,                 а бабочка летит…

Уже пора за стол садиться,пустые рюмки ставить в ряд…Мы так же хлеб едим, как птицыклюют созревший виноград.

Береза ветку завитуюопустит вдруг на тротуар…Мы так же воду пьем святую,как пчелы в поле пьют нектар.

Вдруг загудит над этим полемгрозы могучий контрабас…Мы так детей своих неволим,как ангелы целуют нас.

Но как, скажи, нам научитьсяна перекрестке двух дорогтак полюбить цветок и птицу,как человека любит Бог?

Любовь отбрасывает тень тоски и торжества,как это делает сирень — цветы ее, листва,и узловатый узкий ствол, и ветви на весу,как я тягчайшее из зол в груди своей несу.

Любовь, лицо рукой закрыв, не видит наших слез.В буддийских храмах старых ив, в больших церквах береззасвищут птицы, запоют о счастье без вины,кукушка наведет уют в часовне бузины.

Травою зарастет пустырь, и съест огонь зола,и будет леса монастырь звонить в колокола.А ты, любовь, пройди, как тень, волною в небо хлынь,как эта сладкая сирень, как горькая полынь.

Мне сон удивительный снится: каштаны уже отцвели,какая-то грустная птица сидит в придорожной пыли,а ветер, как ангел бесплотный, мне шепчет, листвою шурша:когда-то была беззаботной, беспечной и легкой душа,сердечные раны лечила, читая аббата Прево…Зачем же ты днем расточила сокровище сна своего?

Мне сон удивительный снится: на мир я смотрю с высотыи вижу — в одежду из ситца оделись лесные цветы,а вишни уже облетели — и тонут в зеленых шелках,и сердце в оставленном теле похоже на птицу в силках.Да, память — великая сила, но сердце — сильнее всего…Зачем же я днем расточила сокровище сна своего?

Откроется мне понемножку какой-то таинственный путь,и жимолость бабочки брошку приколет на пышную грудь,а ива увидит сквозь слезы летучей июньской грозыв растрепанных прядях березы капроновый бант стрекозы.И будет шиповник царапать цветущею веткой меня…В какое хранилище спрятать сокровище этого дня?

В какую великую книгу сокрыть, уберечь от Судастрижей боевую квадригу, подземных кротов города,зари угасающей алость, воды ледяное стеклои эту щемящую жалость к тому, что навеки прошло?Над веткой сирени, быть может, тяжелые пчелы гудят,и память былую тревожат, и раны ее бередят.

Смиреннее память, чем инок, надменней она, чем гордец.Но где вы, в каких палестинах, сокровища наших сердец?В каком вы покое великом нас будете в вечности ждать,пред Божьим таинственным Ликом вы сможете ль нас оправдать?Над райской цветущей долиной верните нам зренье и слух…Иль вы — только пух тополиный, мерцающий в воздухе пух?

Дмитрий Шеваров

Течет река Волга

Шеваров Дмитрий Геннадьевич родился в 1962 году в Барнауле, окончил факультет журналистики Уральского государственного университета. Печатался в журналах «Новый мир», «Урал», «Согласие» и др. Живет в Подмосковье.

Не осень еще была — август.

Но разговоры на причале были осенние. Про картошку. Про школу. Про клюкву.

И грустно пахло в оборванных кустах малины. Воздух вечерний был горьковатый, сырой.

Я собрался в Кострому за обратным билетом на поезд, ждал «Метеор». И старик ждал. Правда, нетерпения ему не хватало, поглядывания на часы, но ведь на то и старик. Он сидел, держа на коленях коричневую, бывшую, похоже, когда-то женской, коленкоровую сумку. Фетровая шляпа, выгоревшая, но сохранившая форму, и светлый пиджак придавали ему легкомысленный, если не пижонский для сельской местности, вид. В лице его была та приветливость и готовность что-то подсказать, посоветовать, помочь, которые нынче столь редки, что кажутся признаком блаженности или опасной чудаковатости.

Никто с ним не разговаривал, но, видимо, и этим он не тяготился. Глядел на вечернее затухающее небо, на маленькую девочку, что играла тут же с куклой на скамейке, то заворачивая ее в большой носовой платок, то разворачивая. У нее что-то не получалось. Она протянула куклу старику, он ладно и туго пеленал ее, потом снял шляпу и положил туда куклу, как в колыбель. Девочка счастливо засмеялась и потянулась за матерью — показать ей, как все хорошо вышло, красиво. Мать, недовольная, что ее отвлекли от разговора, буркнула: «Ну, вот этого еще не хватало!» — и каким-то стремительным рывком вытряхнула куклу из шляпы. Кукла опять развернулась и выпала из платка. Девочка заплакала, старик покраснел, потянулся рукой к ней, чтобы утешить и снова помочь, но женщина увела девочку на другой край причала. Там девочка заплакала еще громче, а мать зашумела: «Ты чего вопишь, как ткачиха!..»