Похитители разума - Виктор Эфер

Не желая ничего подобного, она сделала сравнение. И образ гайдельбергского студента, еще к тому же высказывавшего какой-то весьма подозрительный интерес к отцу и его работам — медленно, но неуклонно стал блекнуть…

Подгоняемый Бределем, вошел следующий человек в полосатом. Магда положила шприц. Сливинский по-военному отдал честь.

Улыбнувшись за спиной Бределя и тряхнув волосами, Магда кивнула ему головой…

Закончив работу, Магда убрала стол, но перед ее глазами, как бы из темноты, мерцали оживленные и властные серые глаза.

Шли дни и Магда с некоторым нетерпением ожидала повторения прививки. Она быстро отпускала бессловесных, серых людей, привычным движением впрыскивая препарат и говорила Бределю, стоявшему за дверью: — следующий. — Сливинский оказался последним.

Когда он вошел и, слегка улыбнувшись, поздоровался, Магда опустила глаза и слегка покраснела… Она вдруг почувствовала себя школьницей: смущенной, робкой и не могущей связать нескольких слов. Чудесное, ей до сегодняшнего дня незнакомое, но почему-то приятно волнующее чувство.

Сливинский подошел ближе и улыбнулся.

— Присядьте, пожалуйста… — совсем не к месту проявила предупредительность Магда и следом подумала: «какая дура».

— Спасибо, — последовал тихий ответ, — к сожалению, к очень большому сожалению, мой визит не обязывает вас к такой любезности… Позвольте мне не воспользоваться ею.

Магда еще гуще покраснела, но, тряхнув кудрями, сказала почти вызывающе.

— Почему же «к сожалению»?

— Потому что вы могли бы быть очаровательной хозяйкой. Я дорого бы дал, чтобы увидеть вас в этой роли, которая несомненно вам больше к лицу, чем роль помощника в совершаемых преступлениях.

— Не говорите об этом, — очень тихо сказала Магда. — Вы не можете называть преступлением то — истинной сути чего вы не знаете.

— Какова бы ни была суть — но если пути к ней ведут через страдания людей — я не могу уважать такой сути. Я не спрашиваю вас, в чем она заключается, спрошу только, что заставляет вас делать эту… ну скажем, не совсем приятную работу… Ведь я не ошибусь, если выскажу предположение, что она не может доставлять удовольствие порядочной девушке?

— Вы правы. Удовольствия здесь очень мало, — вздохнула Магда. — Но… и вам ведь не доставляет удовольствия ваше положение, не правда ли?

— Если я верно понял — то вы делаете свою работу по принуждению?

Магда гордо вскинула голову.

— Вы, конечно, поняли неверно… Идите однако… Нет, постойте, возьмите эту простую булавку и сами уколите себе руку…

Сливинский долгим взглядом поглядел на девушку, сделал себе укол и молча пошел к двери. На пороге он обернулся.

— Я думаю, что вы очень хорошая девушка. Да благословит вас Бог, — не дожидаясь ответа, вышел, встретившись с бравым Вилли Бределем, спешившим в кабинет Магды.

— Приведите следующего, господин Бредель, — она, взмахнув рукой, задержала его на мгновенье и, взглянув на багровый нос, произнесла, — может быть, вы хотите немного спирта?

— О, с удовольствием! Только бы не узнал ваш отец.

— О, нет, нет, не беспокойтесь… Возьмите эту бутылку с собой… Да, и вообще, можете иногда наведываться ко мне за этим лекарством…

Отныне преданность Бределя была куплена и нераздельно принадлежала Магде…

С некоторых пор, скучная и неприятная работа стала для Магды единственным смыслом ее томительно-однообразного бытия.

С каждым коротким свиданьем во время инъекции, которое не могло длиться свыше нескольких минут, в ее сердце начинали звучать все новые и новые струны… Звучать так властно и с таким многообразием чудесных музыкальных оттенков, что о существовании подобной музыки Магда никогда и не подозревала, даже во время ее первого романа в Висбадене со студентом из Гейдельберга. Там была грубая и примитивная, как балалайка, хотя и громкая музыка — здесь же симфония небывалой красоты и силы, изумительно оркестрованная, во всей красоте, полной гармонии и соответствии отдельных музыкальных частей.

Сливинский при этих свиданиях был изысканно любезен, остроумен, но сдержан. Он умел говорить ей тонкие и изящные комплименты и иногда холодно уколоть, но всегда на нем лежала печать какой-то глубоко скрытой и непонятной ей грусти и отчужденности. Женской интуицией Магда угадывала, что хотя он и не оставался равнодушным к ней, но в его сердце симфония не звучала… А если звучала — то не она была дирижером.

Однажды вечером Мечислав очутился в домике, повитом плющом.

— Я послала за вами… Сегодня имею свободный вечер и мы можем продлить наш разговор отрывками… Кстати, примите ванну. Там лежит костюм, может быть, вам будет удобнее…

— Благодарю вас. Вы хотите мне доставить удовольствие и позволить хоть на минуту забыть, что я пленник…

— Я буду рада, если этим доставлю вам хоть маленькое удовольствие…

Сливинский с наслаждением брился, стоя по колени в горячей воде. Принял душ, одел легкий серый костюм, белый воротничок, галстух. Взглянув в зеркало, он едва улыбнулся…

Было приятно видеть себя снова человеком. Ему предстояло целый вечер чувствовать себя наполовину свободным. Как Магда устроила это, он не знал. Было достаточно факта.

Когда он закончил туалет и взялся за ручку двери, где-то в самом сердце отчетливо и больно, щемяще-жалостно прозвенело серебряным колокольчиком:

— «Лю… ци… на…».

9. Препарат «S.U.-147»

— Уважаемый господин Линкерт! Препарат готов!

— О! Неужели?! — радостно воскликнул бывший посол, протягивая обе руки к сияющему холодной лунной улыбкой Боно Рито.

— Я назвал его: «S. U.-147».

— Почему вы избрали именно это название?

— Селекция унтерменш — дает две начальные буквы, 147 — количество предыдущих опытов. Конечно, — продолжал Боно Рито, — это еще не победа, но в общем ходе работ известный шаг вперед.

— Что же еще нужно?

— Закрепить, закрепить результат, господин Линкерт… Эта сыворотка уже подчиняется нам и мы можем регулировать ее действие, но закрепить желаемый «status quo» — увы, все еще бессильны… В зависимости от индивидуума продолжительность идеального состояния может варьировать. Таким образом, довлеет элемент случайности, от нас не зависящий.

Опыты на человеческом материале дали известные результаты. Могу сегодня продемонстрировать кое-что.

— О, мой любимый профессор! Это я посмотрю охотнее, чем спектакль столичного театра, к слову — спектакли теперь стали совершенно невозможны.

Высокий гость и Боно Рито направились пешком к опутанному стальной колючей паутиной лагерю. На поляне среди густого, непроходимого, молодого ельника, одетые в полосатую, серую с синим, равняющую униформу, молчаливые, как механизмы, люди переносили кирпич и складывали в аккуратные штабели. Мрачные и бесстрастные рабочие, будто живые истуканы со скуластыми славянскими, иудейскими, кавказскими и монгольскими лицами.