Длинная тень греха - Галина Романова

— Нет! Нет, Дэн! Этого просто не может быть!!! — простонала она и снова замахнулась на лучшего друга. — Ты все время все портишь!

— Да не порчу я ничего, а предостерегаю! — обиделся он и снова потянулся к пивным бутылкам. — Делай вот после этого людям добро!.. Вот представь, ты ляпнешь Хальченкову про то, что Садиков что-то там снимал, а скажет ли тебе потом спасибо Хабаров? Это еще вопрос, Данила. Я ничего не берусь утверждать, никого не обвиняю раньше времени, но… Но пойми, дорогая, что благими намерениями вымощена дорога в ад! Ты поспешишь и сыграешь вдруг с ним злую шутку.

— Значит, ты против того, чтобы я рассказывала про Садикова следователю? Так… Ладно… Это я поняла… Но хоть проследить за этим фотографом ты мне позволишь?

— И даже более того, помогу тебе это сделать. И даже, учитывая твою занятость, могу сделать это самостоятельно. А что это ты на меня так посмотрела, Данила? Ты же на работе вечно! А я свободный художник, практически. Всегда делаю только то, что хочу. — Дэн от выпитого окончательно распоясался и полез к ней с поцелуями. — Нехорошо посмотрела, между прочим. А я вот готов! Кстати, права на управление автомобилем у меня теперь имеются. И ездить я немного научился. Так что?..

Теперь, когда затея со слежкой за Садиковым не казалась такой уж умной, Олесе и следить за ним расхотелось вовсе. Сидеть в холодном салоне, печка в машине хоть и имелась, не работала никогда. Ждать часами, когда господин Садиков соизволит выбраться на улицу. Потом медленно ехать за ним, не смея приблизиться, чтобы не засветиться и не вызвать у него подозрений…

Что ей от его времяпрепровождения? Что от круга его знакомств? Если Дэн говорит, что попытаться разговорить Симу Садикова так же глупо, как, к примеру, побеседовать с памятником Ленина на их городской площади, то… То пускай Дэн и поездит за ним, раз уж вызвался. А она тем временем…

Она тем временем еще раз навестит Дугова.

Что-то подсказывало Олесе Данилец, что Дугову Николаю Ивановичу есть что рассказать. Он знал что-то такое, что ни за что не рассказал бы Хальченкову.

Разве станешь выворачивать наизнанку душу следователю, который бесцеремонно стаскивает с твоего дивана покрывало, тычет пальцами в тело любимой женщины, даже если это тело изображено на холсте.

Она к нему поедет, но только уже одна. А Дэн пускай последит за Садиковым. Глядишь, что-то из всего этого им и удастся выудить.

Глава 13

Писарев Григорий Иванович сидел за своим столом в своей бывшей гостиной, в гостях у своей бывшей жены и с удовольствием уплетал за обе щеки щи из квашеной капусты. Он их тысячу лет, кажется, не пробовал. Нет, пробовать-то, конечно, пробовал, но совсем не такие. Всегда чего-нибудь да не хватало. То навар не такой густой, то капуста слишком крупно настругана, то грибочков в щах не хватает.

— Вкусно, Танюш! — он отодвинул от себя пустую тарелку, вытер рот салфеткой и с улыбкой глянул на нее. — Как приятно! Как приятно, черт возьми, снова быть дома… Вещи-то мои, поди, со злости выбросила.

— Нет, не выбросила, Гриша, — на ее глаза тенью наползла грусть. — Да и злости не было на тебя. Понимания не было, это вот угнетало. А злости… Какая злость, о чем ты?! Я же знала, что ты долго не протянешь с моделью своей. Не той ты закваски человек. Хоть и пытался подстроиться под кого-то… Ты же не тот. К уюту ты привык, к щам вот таким наваристым, к тапкам, что жена тебе подает. Да покряхтеть любишь.

— Как это? — Писарев поставил локоток на стол, уложил на кулак массивный подбородок и, не переставая улыбаться, глядел на нее — на свою любимую Татьяну.

— Да так! То там у тебя заболит, то сям. То устал ты, то внимания тебе хочется, — объяснила она с печальной улыбкой. — А кому это, кроме меня, интересно слушать? Мы же с тобой, милый, на двоих-то по три пуда соли съели. И горем и счастьем друг к другу прикипели. Чего уж прыгать-то?.. Ну, это я так, не в упрек. Чего теперь толку попрекать? Жизнь прожита.

— Это ты брось, Танюха! — Писарев выбросил вверх обе руки, выпятил грудь колесом, с хрустом потянулся и проговорил с мечтательной ноткой в голосе. — Наша с тобой жизнь, родная, еще и не начиналась. Мы теперь с тобой…

И вот тут она взяла и сразу все испортила. Ну что ты будешь с ней делать, с Танькой этой, а?! Ведь и раньше такое бывало, и скандалили не раз из-за языка ее, не умеющего тихо, мирно сидеть за зубами. Нет чтобы помолчать, когда нужно.

— А как же решишь вопрос со своей теперешней женой, Гарик? Что с ней будешь делать? Перешагнешь так же, как и через меня?

Теперь Танька глядела на него уже совершенно иначе. Уже без былой мягкости и доброты своей жалостливой.

Обижается…

Хоть и делает вид, что простила, старается не попрекать, но все же нет-нет да и прорывается.

Оно и понятно, через такой позор на старости лет пройти. Когда каждый второй, знающий их семью в городе, в спину пальцем показывал и шептал, кто удивленно, а кто со злорадством:

— Да! Да, это та самая, от которой муж к молоденькой переметнулся. Оно и понятно. Обабилась, располнела раньше времени.

Кстати, о Ленке… Танька ведь она, как всегда, права.

Что с этой-то делать теперь?! Отпустить по добру-поздорову? С хорошими отступными отпустить, а?

Нет, Писарев тут же затосковал. С этой молодухой проблем, пожалуй, не оберешься. Затеет наверняка громкий бракоразводный процесс. Станет упрекать его в бездушии, черствости, в чем-то еще таком, от чего люди снова будут шептаться теперь уже за их общими спинами.

Вот дурак старый, наделал дел, теперь расхлебывай!

А то еще и теща подключится, ведьма непутевая. Конечно, подключится, как ей не подключиться!

Примется всех обзванивать, рыдать, стонать, жаловаться.

Ах, какой мерзавец! Ах, какой негодяй! Вскружил бедной девочке голову, она же наивная, доверчивая, глупенькая совсем, еще такая юная…

А что эта наивная и доверчивая с ним грабительский брачный контракт ухитрилась заключить — тоже, наверное, по глупости, — о том стареющая кляча совершенно позабыла.

Вспомнив о контракте, Писарев едва не застонал вслух. Тут же уронил руки на коленки, сгорбился, выгнув спину дугой, будто воздух из него разом выпустил кто-то.

Он же теперь почти что нищий, господи помилуй! Он же по любви своей большой, ослепленности телесной и природной осторожности на Ленку обе фирмы свои оформил!

И дом… Дом тоже на ней! И машина.

Ну, не хотелось ему, сидя в депутатском кресле, прослыть местным нуворишем. Хоть и глупая, по сути своей позиция, страусиная, но все душу грела. Никто не посмел бы ему обвинение бросить в лицо, что вот при общенародном голодании он миллионер.

Какой к черту миллионер? Помилуйте, господа хорошие! У него же ничего нет! Все имущество принадлежит его молодой жене. Которая в свое время работала в модельном бизнесе, и очень там преуспела. Не верите? Так это ваши проблемы!..

Теперь, когда он решил вернуться в прежнюю семью, все так и выйдет как раз.

Все имущество — Ленкино. А он… Он, получается, пролетарий.

Ленка, конечно, не ерепенилась никогда, понимала, не дура, что без него ей со всем этим добром делать нечего.

Сломал бы хребет, на раз два!

В бизнесе трудились его люди. Дом содержался тоже за его счет. При пустоте своей и малолетству не потянуть ей было ни того, ни другого. Но это ведь при хорошем раскладе, а если вдруг грянет развод! Что случится тогда?!

И теща эта — паскуда большеротая… Говаривали, что будто бы у Самого когда-то служила на посылках. Уж она-то подсуетится, сомневаться нечего…

— Она сотрет меня в порошок, — вдруг проговорил он вслух и тут же испугался. — Нет, Тань, ты не подумай ничего такого… Просто… Все на ней, на Ленке. И бизнес я на нее перевел, так надо было. И дом…

— А он тебе очень нужен, Гришенька? — Татьяна внимательно посмотрела на него, потом перевела взгляд на свои руки, скрещенные на полном животе. — Здесь-то кому жить? Дети выросли, разлетелись, кто куда. Я вот совсем одна кукую! Зачем тебе все это, Гришенька? Много ли нам с тобой на старости лет нужно?

— Дура! — вдруг заорал он на свою бывшую жену. — Дура деревенская! Как была ты ею, так и осталась! Зачем мне все это?! Да затем, что хотел на старости лет задницу свою не на русской печке греть, а на золотых песках курортных! И чтобы дети мои ни в чем не нуждались еще очень долго и чтобы…

Она не дослушала его гневную речь до конца. Знала, что последует дальше. Она встала — его бывшая, умная жена — и ушла в свою спальню. Закрыла дверь и дважды демонстративно повернула ключ в замке.

Еще задолго до разрыва они поделили квартиру пополам: у каждого была своя спальня, свой отдельный кабинет, и даже часы посещения кухни были строго регламентированы.

Они почти ведь не общались и не виделись перед тем, как он навсегда ушел из дома. А если доводилось вдруг в неурочный час пересечься, то она тут же уходила в свою спальню и запиралась там изнутри. Как вот сейчас.