Возвращение - Бернхард Шлинк

Стало быть, экзистенциальная усталость является не результатом чрезмерной самоотдачи, а, напротив, ее нехватки? Значит, усталость приходит не от преодоления трудностей, а оттого, что ты с ними не связываешься? Или все это сплошная ерунда? Или за этим кроется матушкина философия с ее культом труда и усердия? Может быть, моя усталость — вещь вполне обыкновенная, с кем не бывает?

Самолет приземлился, остановился на стоянке, мы поднялись со своих кресел, и я попытался протиснуться вперед, хотя никогда раньше этого не делал и мне самому всегда такая торопливость претила. Мне удалось догнать Барбару, оказаться рядом с ней в очереди на паспортный контроль и спросить ее: «Ты занята в следующие выходные?»

8

В следующие выходные, возвращаясь вместе с Барбарой домой, я спросил ее: «Ты выйдешь за меня?»

Как и прежде, мы выехали в пятницу в два часа пополудни. «Куда мы поедем?» — ответила она мне тогда, в очереди на паспортный контроль, ничуть не удивившись, и кивнула согласно, когда я предложил: «Мы давно собирались побывать в Констанце». В последний раз мы с ней ездили в Базель и планировали, что в следующий раз поедем в Констанц.

Сначала мы ехали по автомагистрали, потом по серпантину шоссе, пересекающего Шварцвальд. Шварцвальдские горы были покрыты снегом, на многих склонах катались лыжники и саночники, а сумрачные темно-зеленые ели посветлели, нарядившись в тяжелые белые шубы. Небо было голубое, и иногда взгляду открывалась туманная долина Рейна вплоть до самых Вогезов.

Мы рассказали друг другу о том, зачем ездили в Берлин. Вскоре после падения стены школа Барбары завязала партнерские отношения с одной из школ в Восточном Берлине, школьники и преподаватели стали ездить друг к другу по обмену, и Барбара на сей раз преподавала в Берлине две недели. Ей понравились послушные и спокойные дети, понравились учителя, которые увереннее чувствовали себя в своей учительской роли, чем сама Барбара и ее коллеги. Однако ситуация начинала меняться: дети вели себя все более развязно, а учителя теряли уверенность и от этого стали вести себя авторитарно. В школе как раз сменили старого директора, партийного товарища, ярого сторонника неусыпного контроля, о котором говорили, что он работал на госбезопасность, и назначили на его место нового, собиравшегося провести некоторые реформы и обратившегося к Барбаре с вопросом, не может ли она поработать у них подольше, ну, например, до окончания этого учебного года и весь следующий год.

— И что ты сказала?

— Я сказала, что с удовольствием. Надо только выяснить, как отнесутся к этому в моей школе и в министерстве.

— Ты явно едешь туда не ради легкой наживы, как иные авантюристы, которых ты там наверняка уже встречала, ты хочешь отправиться туда не по зову долга, а по зову души. Что же влечет тебя?

— Своеобразная смесь привычного и незнакомого. В Африке или в Америке я могла бы себе представить, что я — другая, не та, что здесь, но для этого мне пришлось бы покинуть родину. Здесь я тоже могу себе это представить, но при этом я останусь на родине, среди земляков, буду говорить на родном языке.

— И как же ты себе это представляешь?

— Жить и работать учительницей в одной из школ ГДР. Мелочная опека, маленькие вольности, контакты с коллегами, учениками и их родителями, необходимость согласиться на негласное сотрудничество с органами, каникулы в Болгарии, Румынии или на даче, поиски дефицита, много времени буду проводить с друзьями и с семьей, буду радоваться западным книгам и пластинкам.

— Но ты ведь сказала однажды, что ненавидишь такую жизнь?

— Такую жизнь в ГДР я считаю достаточно экзотической и хочу почувствовать ее вкус.

— Эта жизнь уже через несколько месяцев, а то и через несколько недель перестанет казаться тебе экзотической, а будет выглядеть такой же, как здесь, только еще противнее. У них, на востоке, тоже вскоре появятся сети продуктовых магазинов, будь то «Альди» или «Пенни», а твои ученики скоро начнут щеголять в одежде, купленной в «Н&М», и ходить в «Макдоналдс».

Она пожала плечами. Слушала ли она меня вполуха? Или сомневалась так же, как я? Или боялась, что наша встреча окажется глупым капризом судьбы, а наше свидание было ошибкой? Не почувствуем ли мы потом, когда вновь попытаемся обнять и любить друг друга, насколько чужими мы стали? Не такими чужими, как вначале, когда мы испытывали друг к другу любопытство, а такими чужими, как это бывает в конце, когда ты ничего больше не ищешь в другом человеке? Получится ли снова то, что получалось когда-то? Сможем ли мы снова стать друг для друга таким же чудом, каким были тогда? Не предали ли мы друг друга, обнимая других и наслаждаясь этими объятиями? Не будут ли наши будущие объятия для нас обоих тягостными?

В Констанце мы поселились в островном отеле. Когда я вышел на балкон и стал смотреть на озеро, Барбара подошла сзади, обняла меня за пояс и прижалась головой к моей спине. Потом я обнял ее, и мы держали друг друга в объятиях, не целуясь, не говоря ни слова, глядели на озеро, на берег, на небо или стояли, закрыв глаза. Вечер был теплый, в воздухе уже повеяло весной. Лишь когда совсем стемнело, мы вернулись в комнату. Мы включили свет, распаковали чемоданы, разложили вещи и переоделись. Мы были деловиты и веселы. Какие бы сложности ни возникли в наших отношениях, наши тела вспомнили друг друга. Мои руки узнавали плечи Барбары, ее спину и бедра, ее грудь и живот, я узнавал запах ее кожи и волос, слушал ее дыхание.

И в ночь с пятницы на субботу, как и с субботы на воскресенье, мы только прикасались друг к другу руками. В воскресенье мы хотели объехать озеро кругом и направиться домой. Но с утра пошел дождь, его тонкие серые струи напоминали китайский рисунок тушью, и после завтрака мы снова вернулись в комнату, раскрыли настежь балконную дверь и под шум дождя любили друг друга. Мы заказали шампанское и еду в номер и попросили разбудить нас в понедельник утром в половине четвертого. В пять мы выехали на автомагистраль, в половине седьмого добрались до Штутгарта в плотном потоке машин, везущих людей на работу. Когда мы стояли в пробке, я задал ей свой вопрос.

9

Она ничего не ответила. Я взглянул на нее, ожидая, что она повернется ко мне и ответит, но она глядела на улицу и на машины. Может, она меня не расслышала? Я уже собрался повторить вопрос, и тут она повернулась ко мне:

— Тебе важно, чтобы мы были женаты? Для меня нет никакой разницы.

— А для меня есть.

— Ты боишься, что мы вновь потеряем друг друга, как тогда?

— Возможно, я тогда научился тому, как прочно связывает людей брак. Думаю, что ты действительно любила меня, и все же ты осталась со своим мужем.

— Осталась не потому, что он был моим мужем. Он боролся за меня, а ты только надувал губы от обиды.

Над ее левой бровью вновь обозначилась ямочка, а тон стал жестче.

— Разве ты забыл? Забыл, что я тебе звонила, звонила не один раз? Что я стояла под твоей дверью, стучала и звала тебя? Что я написала тебе письмо? Ты посчитал себя жертвой, несчастным мужчиной, с которым коварная женщина сыграла злую шутку?

— Я боюсь…

— «Боюсь, боюсь…» — передразнила она меня. — Чего ты боишься?

Она кипела от ярости.

— Что ты хочешь внушить мне и в чем убедить? Американцы таких, как ты, называют sweettalker, пустозвонами, краснобаями. Нет, я и слышать не хочу о твоих страхах и о том, какой ты робкий и чувствительный человечек. Я…

— Прекрати, Барбара, прекрати.

Я хотел успокоить ее, но привел в еще большую ярость. В конце концов мне пришлось повысить голос, чтобы докричаться до нее.

— Ты права, я действительно надул от обиды губы. Я превратил тебя в коварную женщину, а себя выставил несчастным. Мне очень жаль, что я не боролся за тебя, что я тебя обидел, что мы потеряли столько лет. Мне очень жаль, Барбара.

Она покачала головой:

— Ты ведь только сейчас это понял, правда? И только потому, что я разозлилась. Если бы мы случайно не встретились в самолете, я бы тебя больше никогда не увидела. Неужели ты ждал, что я сделаю первый шаг и снова буду стоять под твоей дверью, кричать и колотить в нее?

Теперь она говорила тихо, но ее усталый голос пугал меня больше, чем крик.

— Нет, ты ничего от меня не ждал и не ждал ничего для нас. Я тебя не понимаю, Петер Дебауер. Я не понимаю, почему ты так и не объявился. Я не понимаю, почему ты теперь собрался жениться.

Машины впереди двинулись с места, я повернул ключ зажигания и медленно выехал из-под моста, под которым мы стояли, а потом наверх по идущему в гору шоссе.

— Только в самолете из Берлина во Франкфурт я, увидев тебя, понял, что моя жизнь складывается не так, потому что я ничего не делаю с полной самоотдачей, всегда держусь в стороне, а если дело принимает трудный оборот, просто ухожу. Я понял это только потому, что вновь увидел тебя. Я хочу тебя. Если ты не хочешь меня, я буду за тебя бороться, я еще не знаю как, но я научусь.