Женщина с бензоколонки - Бернхард Шлинк

Бернхард Шлинк

Женщина с бензоколонки

1

Он уже и сам не знал, действительно ли когда-то видел этот сон или с самого начала придумал его. Он не знал, чей образ, что за история или кинофильм навеяли этот сон. Впервые сон приснился, когда ему было лет пятнадцать-шестнадцать, и с тех пор не оставлял его. Когда-то он вызывал этот сон в памяти, когда уроки в школе или день, проведенный вместе с родителями на каникулах, были особенно скучными, позже это случалось во время совещаний на работе, поездок в поезде, и тогда, отложив бумаги, он закрывал глаза и откидывался на спинку кресла. Пару раз он даже поведал о своем сне кому-то из друзей, женщине, которую когда-то полюбил, встретив ее однажды в незнакомом городе, где они вместе шатались и болтали, и с которой потом расстался. Нет, не то чтобы он хотел сохранить свой сон в тайне. Просто не было повода рассказывать его часто. Кроме того, он знал, что сон его перестанет быть таким притягательным, если о нем кому-то рассказать. Сама мысль о том, что кто-то еще может увидеть «его» сон, была ему неприятна.

2

Он едет на машине по широкой пустынной равнине. Дорога прямая, лишь изредка она ныряет в низинку или огибает холм, но ему легко следить за ней взглядом, взгляд его устремлен в сторону гор, что высятся на горизонте. Солнце стоит в зените, и над асфальтом золотится пронизанный солнцем воздух.

Навстречу ему не попадается ни одного автомобиля, и сам он никого не обгоняет. До ближайшего населенного пункта, согласно дорожному указателю и карте, еще целых шестьдесят миль, он где-то там, в горах или за перевалом. Ни справа, ни слева, насколько видит глаз, нет никаких домов. Но вот слева возникает бензоколонка. Широкая утрамбованная песчаная площадка с двумя раздаточными колонками посередине, рядом деревянный трехэтажный дом с балкончиком под крышей. Он тормозит, сворачивает на площадку и останавливается возле заправки. Песок, поднятый колесами автомобиля, оседает. Он ждет. И именно тогда, когда он хочет выйти из машины и постучаться в дом, дверь открывается и на пороге появляется женщина. Когда он впервые увидел свой сон, она была еще совсем девчонкой, с годами она взрослела, становилась девушкой, молодой женщиной, зрелой дамой, потом в возрасте от тридцати до сорока перестала стареть. В его сне она остается молодой, в то время как ему уже за сорок, потом за пятьдесят. Чаще всего на ней джинсы и ковбойка, иногда широкое джинсовое платье до пят светлого линяло-голубого цвета или с рисунком в поблекший голубой цветочек. Она среднего роста, крепко сбитая, но не толстая, лицо и руки покрыты веснушками, у нее светлые волосы, серо-голубые глаза и крупный розовый рот. Она подходит к нему уверенными шагами, уверенно берет левой рукой заправочный шланг, нажимает правой на пусковой рычаг и заправляет бак автомобиля. Потом действие в его сне делает скачок. Он никогда не рисовал в своей фантазии, что они здороваются друг с другом, смотрят друг на друга, разговаривают, что она приглашает его выпить кофе или пива, как он спрашивает, можно ли ему остаться, но всегда он поднимается с ней в спальню. Он видит ее и себя лежащими на смятой постели после того, как они пылко любили друг друга, видит пол, стены, шкаф и комод, все выкрашено в светлые зеленовато-голубоватые тона, видит железную кровать и светлые полосы, которые солнце сквозь выкрашенные в такой же зеленовато-голубоватый цвет деревянные жалюзи бросает на стены, пол, мебель, простыни, их тела. Это всего лишь живописное полотно, а не сцена, не действие со словами, только краски, свет, тени, белизна простыней и контуры тел. А вечером сон вновь обретает движение.

Он припарковывает свою машину рядом с ее домом, там стоит ее маленький грузовичок с открытым верхом. На другой стороне дома крытая веранда, и еще две грядки, на которых зреют помидоры и почему-то арбузы, теплица, которую она построила для защиты от песка и в которой выращивает всевозможные ягоды. А дальше – пустыня со скудной растительностью и пересохшим руслом ручья, в течение десятилетий, а то и столетий вода, что скапливается там зимой, вымыла трех-четырехметровую канаву в каменистом грунте. Она показывает ему эту канаву, подводит к насосу, качающему воду из глубокого колодца. Потом он сидит на веранде и видит, как стремительно темнеет небо. Он слышит, как она возится в кухне. Когда подъедет какая-нибудь машина, он встанет, пройдет через дом и включит заправочную колонку. Даже если она включит свет в кухне и полосы света через открытую дверь будут падать на пол веранды, он встанет, зажжет фонарь, стоящий между двумя раздаточными колонками, чтобы он освещал площадку. Он спросит себя, будет ли фонарь гореть всю ночь и светить в окно спальни и в эту ночь, в завтрашнюю и во все ночи, которые будут в их жизни.

3

Часто сны, которые нас сопровождают в жизни, контрастируют с той жизнью, которую мы ведем. Искатель приключений во сне мечтает вернуться домой, а законопослушный гражданин может мечтать о разбое, дальних странах и великих делах.

Человек, который видел этот сон, вел спокойную жизнь. Не мещанскую и не скучную. Он говорил по-английски и по-французски, делал карьеру у себя в стране и за границей, оставался, даже вопреки обстоятельствам, верен своим убеждениям, легко преодолевал кризисы и конфликты и на шестом десятке обладал завидным здоровьем, кое-чего достиг в жизни и повидал мир. Он всегда был слегка напряжен, будь то на работе, дома или в отпуске. Не то чтобы он, когда надо было что-то сделать, делал это в спешке, нервозно, но под внешним спокойствием, с которым он выслушивал вопросы, отвечал, работал, буквально вибрировало напряжение, результат концентрации на поставленной задаче, его нетерпение решить эту задачу, потому что ее решение в реальности и в воображении редко шли рука об руку. Иногда он воспринимал это напряжение как нечто мучительное, иногда – как некую внутреннюю энергию, окрыляющую силу.

Во всем его облике и в манере поведения сквозил своеобразный шарм. В обращении с окружающими и предметами он был мило рассеянным и неуклюжим. Так как он осознавал, что его рассеянность и неуклюжесть не особенно нравятся людям и предметам, своей улыбкой он как бы извинялся перед ними. Это его красило, рот становился чуть обиженным, а глаза – немножко печальными, а так как в его стремлении получить прощение не было обещания исправиться, а лишь признание своей неловкости, то улыбка его была смущенной и полной самоиронии. Его жена все время задавалась вопросом, насколько естественным был этот его шарм, а может, этой своей рассеянной и неловкой манерой он просто кокетничал, надевая на лицо улыбку и зная при этом, что его ранимость и печальный взгляд пробуждают в другом желание утешить его. Она не могла ответить на этот вопрос. Но он определенно пользовался симпатией врачей, полицейских, секретарш и продавщиц, детей и собак, сам, казалось, того не осознавая.

На нее его очарование больше не действовало. Сначала она подумала, что он его растратил, как растрачиваешь нечто, к чему привыкаешь. Но однажды она заметила, что его шарм ей осточертел. Просто осточертел. Они были в отпуске в Риме, она сидела с ним на пьяцце Навона, и он гладил по голове шелудивую собаку-попрошайку тем же любяще-рассеянным жестом, каким гладил иногда по голове и ее, и на лице его была та же любящая смущенная улыбка, которая сопровождала этот жест, когда он касался ее волос. Его очарование – его было что-то вроде бегства от самого себя, от признания собственной никчемности. Это был ритуал, с помощью которого муж демонстрировал ей, что ему все приелось.

Если бы она упрекала его, он бы не понял упреков. Их брак был полон ритуалов, которые были фундаментом его успешности. Разве все крепкие браки не построены на ритуалах?

Его жена была врачом. Она всегда работала, даже когда трое ее детей были совсем маленькими, когда же они подросли, она занялась наукой, стала профессором. Ее или его работа никогда не стояли между ними, они так организовали свою жизнь, что при всей их занятости всегда находилось время для детей, друг для друга. Это было свято. И каждый год у них были целые две недели отпуска, когда они вместе куда-нибудь уезжали, оставляя детей на гувернантку, впрочем и так занимавшуюся ими круглый год. Все это требовало дисциплинированности, ритуальности в обращении со временем, где спонтанности не было места. Они осознавали это, видели, что спонтанность, непредсказуемость их друзей сплачивала семью сильнее, чем их монотонная организованность. Это их не пугало. Они со своими ритуалами довольно разумно и приятно организовали свою жизнь.

И только один ритуал – спать в одной постели – потерял свою актуальность. Он не знал, когда это случилось и почему. Он вспомнил то утро. Проснувшись, он увидел рядом с собой опухшее лицо жены, вдохнул резкий запах ее пота, услышал, как она со свистом выдыхает воздух, и отшатнулся. Он до сих пор помнил тот ужас. Что вдруг могло его оттолкнуть, ведь раньше ее припухшее со сна лицо ему хотелось целовать, резкий запах ее пота возбуждал его желание, а посвистывание во сне – забавляло? Он даже взял его лейтмотивом мелодии, которую насвистывал, чтобы разбудить ее. Нет, это случилось не в то утро, гораздо позже, ритуал совместного сна канул в Лету. Ни тот, ни другой не делали первого шага, хотя оба хотели, чтобы другой сделал этот шаг, этого было бы достаточно. Нужно было чуть-чуть желания, ровно столько, чтобы хватило для второго шага, но его не хватило и для первого.