Дневник Марии Башкирцевой - Мария Башкирцева

Вместо всякого ответа, я взяла его голову в свои руки и стала целовать в лоб, в глаза, в волосы. Я сделала это больше для него, чем для себя.

— Мари! Мари! — закричала тетя наверху.

— Что такое? — спросила я спокойным голосом, просунув голову в дверь, чтобы казалось, что голос раздается из моей комнаты.

— Два часа, пора спать…

— Я сплю.

— Ты раздета?

— Да, не мешайте мне писать.

— Ложись.

— Да, да.

Я спустилась и нашла пустое место: несчастный спрятался под лестницу.

— Теперь, — сказал он, возвращаясь на свое место, — поговорим о будущем.

— Поговорим.

— Где мы будем жить? Любите вы Рим?

— Да.

— Ну, так будем жить в Риме; только отдельно от моей семьи, совсем одни!

— Еще бы, да мама никогда бы и не позволила мне жить в семье моего мужа.

— Она была бы совершенно права. И к тому же у моей семьи такие странные принципы! Это была бы пытка. Мы купим маленький домик в новом квартале.

— Я предпочла бы большой.

И я подавила многозначительную гримасу.

— Ну, хорошо, большой.

И мы принялись, — он по крайней мере — строить планы на будущее.

Сейчас видно было, что этот человек торопиться изменить свое положение.

— Мы будем выезжать в свет, — сказала я, — мы будем жить широко, не правда ли?

— О, да! говорите, рассказывайте мне все.

— Да, когда собираешься провести вместе жизнь, нужно обставить себя как можно лучше.

— Я понимаю. Вы знаете все о моей семье. Но дело еще за кардиналом.

— Надо будет как-нибудь поладить с ним.

— Еще бы, я это непременно сделаю. И вы знаете: большая доля его богатства достанется тому, кто первый будет иметь сына; и надо непременно сейчас же иметь сына. Только ведь я не богат.

— Что же такое! — сказала я, несколько неприятно задетая, но владея собой настолько, чтобы не сделать презрительного жеста: быть может это была с его стороны ловушка.

Потом, как бы утомленный этой серьезной беседой, он опустил голову.

Occhi neri, сказала я, закрывая их рукой, потому что эти глаза пугали меня.

Он бросился к моим ногам и наговорил мне столько, столько, — что я удвоила бдительность и велела ему сесть подле меня.

Нет, это не настоящая любовь. При настоящей любви не могло бы быть сказано ничего мелкого, вульгарного.

Я чувствовала в глубине души недовольство.

— Будьте благоразумны!

— Да, — сказал он, складывая руки, — я благоразумен, я почтителен, я люблю вас!

Любила ли я его действительно или только вообразила это? Кто мог бы мне сказать наверное? Однако, с той минуты, как существует сомнение… сомнения уже не существует.

— Да, я вас люблю, — говорю я, взяв и сильно сжимая обе его руки.

Он ничего не ответил; быть может он не понял всего значения какое я придавала этим словам; быть может они показались ему совершенно естественными? Сердце мое перестало биться. Конечно, это был чудный момент, потому что он остался неподвижен, как я, не произнося ни одного слова. Но мне стало страшно, и я сказала ему, что пора идти.

— Уже пора.

— Уже? Подождите еще минуту, подле меня. Как нам хорошо! Вы меня любите? — сказал он, — и ты всегда будешь любить меня, скажи, ты всегда будешь любить меня?

Это «ты» охладило меня и показалось мне унизительным.

— Всегда! — говорила я, недовольная, — всегда и вы меня любите?

— О! Как можете вы спрашивать такие вещи! О! милая, я хотел бы, чтобы отсюда никогда нельзя было выйти!

— Мы бы умерли с голоду, — сказала я, оскорбленная этим ласкательным именем, которое он дал мне, и не зная, как ответить.

— Но какая прекрасная смерть! Так значит через год? — сказал он, пожирая меня глазами.

— Через год, — повторила я более для формы, чем для чего-либо другого. Я действовала в роли влюбленной, проникнутой сознанием своего чувства, опьяненной, вдохновленной, серьезной и торжественной.

В эту минуту я слышу тетю, которая, видя все еще свет в моей комнате, вышла из терпенья.

— Слышите? — говорю я.

Мы поцеловались, и я убежала без оглядки. Это как в сцене из романа, который я когда-то где-то читала. Фи! Я недовольна собой. Буду ли я всегда собственным критиком или это потому, что я не люблю по-настоящему?

— Уже четыре часа! — кричала тетя.

— Во-первых, тетя, теперь только десять минут третьего, а во вторых — оставьте меня в покое.

Я разделась, не переставая думать: если бы кто-нибудь видел меня входящей в залу подле лестницы в полночь и выходящей оттуда в два часа, после двух часов, проведенных с глазу на глаз с одним из самых беспутных итальянцев, да этот человек не поверил бы самому Господу Богу, если бы Ему вздумалось спуститься с неба, чтобы засвидетельствовать, насколько это было невинно.

Я сама, на месте этого человека, не поверила бы, и однако, видите! Или нужно не обращать внимания на внешнее? Часто таким образом судят и делают решительные заключения, когда в сущности почти ничего не было.

— Это ужасно! Ты умрешь, если будешь сидеть так поздно! — кричала тетя.

— Послушайте, — говорю я, открывая дверь, — не бранитесь, или я вам ничего не скажу.

— О! Дьявол! Дьявол!

— О! тетя, вы раскаетесь…

— Что еще такое! О! что за девушка.

— Во-первых, я не писала, а сидела с Пиетро.

— Где еще, несчастная?

— Внизу.

— Какой ужас!

— А! Если вы кричите, вы ничего не узнаете.

— Ты была с А?..

— Да!

— Прекрасно, — сказала она голосом, который заставил меня содрогнуться, — я это прекрасно знала, когда только что позвала тебя.

— Как?

— Я видела во сне, что мама пришла и сказала мне: не оставляй Мари одну с А…

Я почувствовала холод в спине, поняв, что подвергалась действительной опасности. Я выразила свои опасения, как бы не пустили печатной клеветы, как в Ницце.

— Ну, об этом нечего говорить, — сказала тетя, — если даже стали бы говорить, писать не посмеют.

Ницца. Вторник, 23 мая. Я хотела бы однако отдать себе отчет в одном: люблю я или не люблю?

У меня сложился такой взгляд на величие и богатство, что Пиетро кажется мне очень ничтожным человеком. О, Г..!

А если бы я подождала? Но чего ждать? Какого-нибудь миллионера-князя, какого-нибудь Г… А если я ничего не дождусь?

Я стараюсь уверить себя, что А… очень шикарен, но когда я вижу его совершенно вблизи, он кажется мне еще незначительнее, чем он быть может есть на самом деле.

Что за печальный день! Я начала портрет Колиньон на фоне голубого занавеса. Он уже набросан, и я очень довольна собой и своей моделью, потому что она очень хорошо позирует.